Смерть, смрад и запустение царили внутри крепостных стен. Стервятники и вороны пировали на трупах. Разграбленный замок зиял выбитыми окнами, обвалившимися после пожара крышами, вонял копотью и разложением. Тело барона копьями прикололи к воротам в назидание безумцам, возжелавшим вольной жизни. Превозмогая тошноту, Карел снял и похоронил отца. Несколько дней потребовалось выжившему, чтобы стащить всех убитых в крепостной ров и завалить камнями и дерном. Поставив крест над общей могилой, парень бормотал слова всех известных молитв одну за другой, покуда жаркое солнце не вынудило искать прохлады. В маленькой примыкающей к кладовым хибаре убранство и утварь остались почти нетронутым. Здесь прошло его детство, здесь Карел заночевал, здесь же провел следующие недели.

Лето стремилось к закату. Пришло время страды. На замковом огороде поспели тыквы. Ароматные плоды с алым бочком усеяли землю под старыми яблонями. Однажды вечером Карел катил к погребу тачку, нагруженную овощами, и услышал тихий детский плач, похожий на кошачье мяуканье. Удивленно пошел он на звук — казалось, ветер завывает в густых зарослях, подражая детскому голосу. Раздвинув колючие ветви, юноша замер, пораженный — прямо под раскидистым кустом сидела девочка. Длинные волосы цвета осенней пашни струились до самой земли, грязные кулачки растирали слезы по румяным щекам. Инородным пятном в полумраке чащи выделялась белая рубаха до пят.

— Чья ты, малютка? — спросил Карел ласково и опустился на колени. Ребенок затих, замер настороженно, точно лесной зверек, оценивающий опасность.

— Кто ты и откуда? — юноша приглашающе протянул руку. Девочка шумно втянула воздух, точно принюхиваясь. Серьезное сосредоточенное недетское выражение на лице сменилось робкой улыбкой.

— Я — твоя Повилика, — в огромных доверчивых глазах зелень травы сплеталась с золотом листвы, тлела чернота углей и лучилась синь родников.

— По-ви-ли-ка, — по слогам повторил мужчина, без раздумий принимая малышку в заботливые объятия.

Неразрывна связь поколений — от старшей к младшей тянется нить и ткется полотно, где все мы едины. Узором на теле прорастает суть каждой, обрекая на выбор. При полной луне на высокое солнце распускается новый цветок. И пусть рассвет уникален по праву рожденья, но в сердце любом прорастает исходный росток. Нет власти над нами другой, кроме прошлых решений. Свобода расти замыкается мертвой петлей. (Вуки-Хоул, Сомерсетшир. 327ой год от первого ростка, малая жатва, прибывающая луна)

Бас с недоумением рассматривает мятый, пожелтевший лист.

— Что ты хочешь узнать?

— Состав чернил и возраст бумаги. И как можно быстрее, — я заметно нервничаю, опасаясь подробных расспросов. Но доктор Кёрн ухмыляется, пронзая меня проницательным взглядом. Не выдерживая пристального внимания, возмущаюсь:

— Если это так сложно, не утруждайся! — и тяну руку за вырванной из гримуара страницей. Но Бастиан отдавать не спешит. Разглаживает заломы, вчитывается в текст и озорно подмигивает:

— Признавайся, у какой престарелой хиппи ты спер этот дневник девичьих грез?

На скомканном листе — состав тонизирующих травяных папирос, порнографическая картинка по мотивам Камасутры и подробный разбор сексуальной активности согласно фазам луны. Насмешливый тон друга заставляет меня пожалеть о решении привлечь Баса к расследованию.

— Эта француженка была знойной штучкой! — Себастиан переворачивает бумагу вверх ногами, от чего поза людей на рисунке становится с трудом выполнимой и опасной для здоровья. — И, судя по почерку, весьма эмоциональной и эксцентричной особой. Так где ты раздобыл этот кладезь женских секретов?

Я подозрительно щурюсь, прикидывая последствия чистосердечного признания. Бас, меж тем, рассматривает бумагу на просвет.

— Ну, могу разобрать, здесь то ли герб, то ли водяные знаки, — приятель протягивает мне лист, и я тоже вижу причудливые узоры. Только в отличии от Кёрна мгновенное их узнаю — стебель ежевики, тещина тату — не только на спине и обложке гримуара, но и клеймом на каждой странице.

— Я однажды встречал подобное, — Бастиан задумчиво замолкает, точно не уверен, можно ли мне доверять. И я с удивлением понимаю, как мало на самом деле знаю о своем друге. Ведь что нас, по сути, объединяет? Детство и юность, двадцатилетней давности, встречи несколько раз в год за бокалом пшеничного ламбика, да традиционный уикенд на взморье в канун дня рожденья Баса. Но в этот майский полдень, в стерильном чистом кабинете доктора Кёрна я отчаянно нуждаюсь в том, кому могу верить полностью, безоговорочно и без оглядки.

— Паранойя не отпускает, — хмыкаю нервно и принимаюсь щелкать кнопкой авторучки. — Помнишь, тот разговор между Ликой и Викторией?

На сей раз Себастиан не смеется. Смотрит на меня с врачебной серьезностью и, подозреваю, жмет под столом тревожную кнопку вызова крепких санитаров.

— Влад, ты не пробовал поговорить с женой? Думаю, Лика заслужила уважение и доверие значительно больше, чем одинокий шут, прячущийся от ответственности в провинциальной глуши.

Я замираю, ошарашенный неожиданной откровенностью. Бас усмехается — горько, обреченно и, не давая мне опомниться, продолжает:

— Ты женат на лучшей женщине, которую можно пожелать. Доброй, заботливой, умной. Но вместо того, чтобы проводить время с ней и дочерью, травишь себя теориями заговора.

Червь сомнения с упоением вгрызается в мое воспаленное сознание и заставляет спросить:

— Бас, и давно тебе нравится Лика?

Доктор Кёрн округляет глаза и скрещивает на груди руки:

— Ты совсем идиот, или умело прикидываешься? — спрашивает, поднимаясь в полный рост. Мне приходится встать следом. И хотя у меня определенное преимущество в сантиметрах — Басу приходится смотреть снизу вверх — ощущаю себя нашкодившим школяром на ковре у директора.

— Завязывай с беспочвенными подозрениями, это заставляет меня беспокоиться о твоем психическом здоровье. Я выпишу успокоительные. Как твой друг и врач прошу — поговори с женой. И рекомендую посетить психиатра, — врач черкает что-то на отрывном листке и вручает мне, — вот телефон. Для тебя освободят время, я предупрежу. Но хотя человеческие души в отличие от сердец не моя специализация, позволю заметить — кризис среднего возраста каждый преодолевает по-своему — одни меняют работу, другие жену, третьи впадают в депрессии. Некоторые, как ты, подходят творчески, выдумывая проблемы мистического свойства.

Я молчу, огорошенный отповедью, и не свожу взгляда со страницы гримуара, зажатой в руке Себастиана. Заметив это, приятель криво улыбается:

— Так и быть — один раз я поддержу игру твоего пресытившегося скукой и однообразной жизнью сознания. Проверю загадочные письмена на предмет всевозможных телесных жидкостей. Уверен, это обычные чернила. Впрочем, учитывая характер писавшей особы, возможно с добавлением крепленого вина или кофе.

Доктор Кёрн замолкает, давая понять, что разговор закончен.

— Спасибо, Бас, — выдавливаю и иду к выходу, но в дверях оборачиваюсь:

— Где ты видел подобное?

Друг смотрит в пустоту и прижимает пальцы к вискам точно в приступе головной боли. Молчание затягивается и, когда я уже не надеюсь на ответ, звучит тихое и бесцветное:

— Блокнот с подобными страницами часто лежал у кассы в салоне татуировок Полин, старшей дочери мадам Либар. Там на форзаце была выжжена роза.

*

На гравийной дорожке перед домом слышен голос Виктории. Напрягаюсь, подозревая, что теща приехала по мою душу — не иначе заметила порчу книги зелий и проверенных поз. Замираю у дверей, прислушиваясь. Пытаюсь понять, что именно ждет меня внутри. Через открытое окно кухни доносится:

— Жалкое, ничтожное зрелище! Вы достойны друг друга. Один точно трус ворует у немощного старика, другая боится признать, что потеряла контроль. Ты еще слабее, чем я думала. Инициацию придется проводить раньше, у меня нет ни времени, ни желания нянчиться с еще одной неполноценной идеалисткой. Чем раньше Полина познает суть, тем лучше для нас всех! Достаточно того, что моя дочь выбрала себе господина, который даже ничем не пахнет!