— Будто кошка мяучит, — удивился Замен и осторожно заглянул внутрь. Старая служанка было зашипела на мужчину, но затихла под повелительным взглядом госпожи.

— Девочка, — извиняющимся тоном сказал лекарь, убирая в сумку нехитрый скарб. Но Ярек во все глаза глядел на утомленную родами жену. Бледная, с прилипшими к потному лбу и вискам длинным прядями, во влажной, облепившей тело рубахе, подол которой алел от крови, Повилика показалась барону прекрасным видением, мадонной, держащей на руках младенца. Маленький сверток, прижатый к груди жены, уже не кричал, но сопел и подрагивал. Осторожно, точно хрупкую дорогую вазу взял мужчина новорожденную дочь. На красном личике узкие щелочки глаз приоткрылись, показав черную радужку — один в один как у барона.

— Моя, — прошептал Ярек, и прижал ребенка к груди.

— Моя, — эхом повторила за мужем Повилика.

По настоянию священника, рекомендациям лекаря и грозным замечаниям Шимоны, Ярек был вынужден дольше месяца посещать покои жены только с визитами вежливости. Отсутствие близости тяготило барона и давало надежду Магде. Но рыжая полюбовница стала невидимой для Замена. Вместо доступного молодого тела предпочитал барон добрую охоту с верными товарищами. Рано утром отмахивался от прелестей принесшей в покои завтрак прислуги, а по вечерам и вовсе приставил к дверям стражника, чтобы никто кроме сенешаля и постельничего не беспокоил господский покой. Вопреки ожиданиям власть Повилики над мужем не слабела. Наоборот, с рождением дочери что-то переменилось в лютом нраве хозяина. В спальне супруги Ярек мог подолгу сидеть, не сводя глаз с Повилики, хлопочущей у колыбели Виктории, умилялся первым улыбкам дочери, а изредка поутру сам приносил с кухни теплое козье молоко, которое Шимона давала малютке, пока госпожа почивала, восстанавливая силы. От кормилицы баронесса отказалась, не желая подпускать к дочери чужаков.

В тот день еще затемно холодный северный ветер принялся обрывать с деревьев последние листья, жалобно скрипели и бились о ставни лозы дикого винограда, стонали и болели на бурю кости старой Шимоны. Оттого служанка поздно спустилась на кухню, оттого Повилика сама встала к проснувшейся дочке, и разбуженный непогодой барон принес молоко. Поджидавшая у порога Магда с поклоном вручила господину керамический сосуд с узким округлым носиком, через который малышку поили питательным напитком. Довольный тем, что не придется спускаться по узкой лестнице на кухню, господин одарил бывшую любовницу чернозубой улыбкой и даже кинул медяк, в знак благодарности.

В покоях баронессы горел камин, а Повилика напевала, качая колыбель. Медленно подошел Ярек к жене, откинул со спины тяжелые длинные волосы и поцеловал обнаженную шею. Не оборачивая головы, женщина погладила гладко выбритую щеку, вбирая крупицы силы, что устремились к ней сквозь кончики пальцев.

— Я вызвал художника из столицы. Весной он прибудет писать твой портрет.

Но жена не обрадовалась новости. Тело в руках барона напряглось, резко вздрогнуло, сбрасывая объятия, и высвободилось. Заблестели ярче огня в камине самоцветы глаз, раздулись ноздри, а губы сжались тонкой нитью. Стремительно подбежала она к столику, где оставил Ярек кувшин с молоком, и принюхалась.

— Кто дал тебе это?! — громче бури за окном прогремело в комнате. Удивленный преображеньем супруги, всегда кроткой и смиренной при нем, барон ответил не сразу. Повилика меж тем напирала, держа сосуд в вытянутой руке.

— Магда, рыжая с кухни.

— Зови!

Служанку обнаружили спрятавшейся в конюшнях. Дрожащая и растрепанная предстала она перед четой Замен.

— Пей, — приказал барон, указав на сосуд с молоком. Магда отшатнулась, бросив косой взгляд на Повилику. Хозяйка замка ответила с леденящим душу высокомерием, за которым явно слышалась угроза:

— Делай, что говорит господин.

Девушка рухнула на колени, сцепила пальцы в замок и взмолилась.

— Богом молю, пощади! Сама не ведала, что творила! — в зеленых глазах плескался неподдельный страх.

— Скажи барону, что в молоке, — слова Повилики резали воздух, хлестали преклоненное тело подобно пощечинам.

— Сонная трава, — едва слышно пробормотала служанка и зарыдала, падая ниц и целуя сапоги господина.

— Белладонна — с отвращением прошипела баронесса и сунула кувшин под нос отравительнице. — Со свету сжить невинное дитя надумала?

Магда прижалась к ногам Замена в поисках защиты, но мужчина яростно пнул девушку под ребра. Служанка заскулила, отползая подальше от хозяйского гнева.

— Пощади, — закапала с губ кровавая пена. Но ярость уже закипела в горячей крови и, подпитанная ненавистью Повилики, мстящей за дочь, выплеснулась на несчастную.

— Стража! — крикнул барон.

— Ярек, любимый, прости, — Магда подняла заплаканное лицо в тщетной надежде воззвать к былым чувствам. Замен ответил — оплеухой, унизанной перстнями ладонью, впечатывая фамильный герб в усыпанную веснушками щеку, разбивая в кровь пухлые алые губы.

— Десять ударов плетью и день у позорного столба, — отвернувшись, барон увидел лицо жены. Глядя как стража выволакивает за дверь воющую от ужаса девушку, Повилика улыбалась — торжествующе удовлетворенно. Приговор был подобен смерти — буря за окном несла ледяной холод близкой зимы.

*

Первый удар разорвал грубую ткань рубища. От второго она окрасилась алым. Третий воедино сплавил плоть и полотно. На четвертом подкосились ноги и веревки впились в тонкие запястья. На пятом плеть располосовала плечо и щеку. На шестом сознанье милостиво покинуло терзаемое тело.

— Закрой ставни, — распорядилась Повилика Шимоне, когда голосящую Магду только вывели во двор и привязали к столбу.

— Шум мешает спать малышке Виктории.

В день инициации я впервые надела высокий воротник. С тех пор его жесткая стойка безбожно терзала подбородок, заставляла держать голову высоко, но не слишком. Иначе лиловые цветы могильника стали бы достоянием любопытных взоров. Природа щадила моих предшественниц, покрывая узорами неприметные места. Я же десять лет стыдилась родового клейма. Гробовая трава, колдовская фиалка оплела широким ожерельем шею, пустила ростки на затылке под волосами и открыла суть. Лозы завядших Повилик потянулись ко мне сквозь века. Наш проклятый род просил записать его историю. С того дня я веду дневник, собираю остатки Писаний и пытаюсь постичь истоки. Голос зовет прочь с островов — они уменьшаются, тают под корзиной взлетающего ввысь дирижабля. А я заколола волосы — рядом мой господин, капитан воздушного корабля, тот кто целует по вечерам каждый лиловый цветок. Сегодня впервые взмывает в небо рожденная от земли.

(Дирижабль «Альбатрос». В миле над Британскими островами. 331 год от первого ростка, виноток, рассвет молодой Луны)

В землянке смешался горький запах смолы со сладковатым ароматом трав. Но в ноздри лезла вонь мокрой псины. Вторую седмицу Магда бредила, прикрытая собачьими шкурами — горячая, в испарине, не помнящая саму себя. Избитую и почти околевшую подобрала ее на обочине старуха-знахарка, та самая, к которой рыжая бегала то за советом, то за приворотно-отворотными зельями. Настойка на ягодах белладонны тоже была из личных запасов ведьмы.

Когда ноябрьские заморозки уже сковали в ледяной камень грязь и распутицу дорог, та, кого при рождении нарекли Саяной, но уже два поколенья деревенских величали не иначе как матушкой Саей, возвращалась с последней в этом году сельской ярмарки. Позвякивали в кожаном кошеле монеты, вырученные за мази и снадобья, пофыркивал осел, запряжённый в нехитрое приспособление из двух палок, да натянутой между ними коровьей шкуры. На самодельную повозку были нагружены кувшины с вином и маслом, мотки пеньковой веревки и новенький блестящий латунный ковш, в котором покоились любовно обмотанные тряпицами и закупоренные воском маленькие горшочки с Саяниной слабостью — терпким кисловатым лимонным вареньем, привезенным с берегов далекого теплого моря. На поясе у старухи висел кривой нож, выгодно обменянный у кузнеца на мазь от подагры. Неторопливо ступая рядом с таким же дряхлым как она сама ослом, женщина бормотала под нос. Деревенские принимали невнятный бессвязный шепот за колдовские заклятия, на деле же, знахарка вела бесконечный диалог с теми, кто давно жил только в ее памяти. Когда-то у молодки Саяны был красавец муж и двое резвых погодок-мальчишек. Но супруг погиб на пустой войне, во славу алчности господина, а сыновей одного за другим унесла хворь. От горя и потерь ведунья бежала через горы и долины, пересекла с караваном пустыню, оставила за плечами десятки городов и деревень. Сносив за годы без малого сотню кожаных подошв, огрубев обветренной кожей и залатав израненную душу, осела на краю дубравы, сразу за мертвым каменным морем, на берегу бездонного сердца самой матери-природы — озера Эхо. Она и раньше умела слушать мир, читать по звездам и видеть знаки, а утраченное счастье обострило дар до предела. Так слепой «видит» сквозь звуки, а глухой различает тысячи недоступных простым смертным запахов. Годы странствий оставили след не только на внешности Саяны — от лекарей и колдунов, от воинов и вольных девиц набралась ведунья знаний о лечении ран и наведении мороков, об избавленье от бремени и благополучном зачатии, о том как прогнать зло и как заставить его служить. Но сама никогда никому не желала недоброго — лишь помогала просящим, не пуская их дальше порога и не принимая близко чужих забот и людских страстей.