Кроме нас в заведении — человек десять. Судя по обветренным загорелым лицам — все бывалые морские волки, не то, что мы, впервые за сезон вышедшие в море. Им бы подошло буги-вуги или древняя кабацкая классика, чтобы все в едином порыве стучали кулаками и драли глотки, подпевая знакомые слова. Но мне мучительно надо высказаться — впервые за пятнадцать лет. Прохладные клавиши быстро принимают тепло пальцев. Благодарным эхом отзывается пианино на взятый аккорд. Гул в зале стихает — на меня глядят с интересом. Ждут бесплатный концерт. А я не в силах противиться вновь обретенному дару. Посеребренные лунным светом волны накатывают, и мелодия обретает голос. Из постукиваний пальцев, нот на обрывках и ритма в голове рождается робкая, как порыв ветра, неумолимая, как надвигающийся шторм, тайфуном рушащая привычный мир музыка моей любви и жизни. Руки яростно взлетают и внезапно замирают, пронзают сердца неистовой яростью и берут за душу запретным откровением. И я вспоминаю — каждая мелодия, как личный сеанс психоанализа, победа над демонами или принятие поражения. Обнажение нервов и рассказанная по секрету сокровенная тайна. Так я сочинял в молодости и так же играю сейчас. Погруженный в музыку я выныриваю на поверхность только под нестройные аплодисменты.

Рядом стоит Керн — восторженный, с горящими глазами, точно мы вновь юнцы, готовые разбивать сердца старшеклассниц на школьном балу. Подвигаюсь, уступая приятелю место на скамье. А после мы играем в четыре руки все подряд — от классики до забытого репертуара нашей группы. Бас еще и поет, через строку забывая слова, но немногочисленные зрители подхватывают с восторгом, заменяя паузы универсальным «на-на-на». Мы бьем по клавишам, пока пальцы не начинают ныть, а запястья не сводит. А после одновременно смеемся и обнимаемся как раньше за кулисами после концерта. Нас зовут за все столы сразу, бармен проставляет выпивку «за счет заведения», и мы бахаемся за стойку еще немного не в себе от пьянящего счастья чистого неразбавленного творчества.

Все эти годы я был лишен самого себя. Повилики забрали мою суть, превратив в медленно умирающую на берегу рыбу, открывающую рот, бьющую хвостом, забывшую о плаванье на просторах океана.

— Я не бросал музыку, — отвечаю на давно заданный вопрос. — Я ее утратил, а теперь обрел.

— Вижу. — Бастиан задумчиво разглядывает жидкость в высоком бокале. — Все эти годы я тебе завидовал.

Удивленно вылупляюсь на друга, пораженный откровением, а Керн продолжает, не оборачивая головы:

— Красавица жена, фантастически понимающая, до неприличия верная и любящая, озорная егоза-дочь, талантливая в отца, уютный дом, где хочется находиться подольше — до того там тепло и хорошо. Все, чего у меня нет и, видимо, уже не будет. И ты — размеренно довольный, точно нашел свое место в жизни. А то, что забросил музыку и мечты, так с кем не бывает. Все мы, взрослея, утрачиваем часть себя. Серьезным и сознательным нам кажется — это разумная плата за успешную, состоявшуюся взрослую жизнь. Твоя со стороны выглядела, как сказка.

— Сказкой и была — ширмой, представленьем для окружающих. Театрализованной сервировкой главного блюда. Галлюцинацией под анестезией, чтобы жертва не рыпалась и сидела на алтаре добровольно.

— Не нагнетай. И дом, и жена с дочерью настоящие. Да и отношение Лики к тебе выглядит вполне искренним, — Бас не глядит в мою сторону, а пересчитывает взглядом бутылки в баре.

— Конечно, искреннее. Искренняя любовь к еде! — зло выплевываю обиду, раздраженно и залпом выпиваю обжигающий теплый коньяк. На это Керн косится осуждающе — благородный напиток требует вдумчивого медлительного смакования. Но мне плевать — наливаю двойную порцию и спешу продолжить.

— В той или иной степени мы все — ментальные каннибалы. Даже я, — Бастиан останавливает мой порыв, положив руку на плечо и заглянув в глаза.

— Спроси любого женатого — и тебе расскажут, как законная супруга между делом выедает мозг своему благоверному. Оглядись вокруг — люди добровольно ищут зависимости, чтобы упростить жизнь, достигнуть желаемого, сбежать от ответственности. Почитай классиков — вся природа человеческих отношений построена на симбиозе — взаимовыгодном паразитировании, где слабый выживает за счет сильного, а сильный отдает часть навыков, энергии, а иногда и жизни для защиты нуждающегося. Подумай, что ты приобрел, а что потерял?

— Потерял себя… — говорю очень тихо, но Бас насмешливо выгибает бровь.

— Вот он ты! Сидишь, глушишь дорогой коньяк, как дешевое пойло. Отказываешься от доступных красоток, в силу закоренелой семейности, и играешь, точно бог шепчет на ухо. Влад, каким я его знаю — иногда до скучного правильный, непостижимо талантливый и верный на уровне днк.

— Годы жизни, — продолжаю тихое нытье над бокалом.

— Брось! — Керн раздраженно хлопает по стойке, и бармен оборачивается, готовясь повторить заказ. Но приятель отрицательно качает головой:

— Нет другой реальности, в которой ты — известный композитор, а я — саксофонист. Гадать, что было бы — путь в никуда. Если бы ты не встретил Лику, если бы я не влюбился в Полин… Ты пятнадцать лет был счастливо женат на женщине, которую выбрал сам — по доброй воле, чтобы быть с ней в болезни и в здравии! А мне потребовалось пятнадцать лет, чтобы признаться — чертова татуировщица видела меня насквозь. С этим долбаным клеймом — я стал самим собой. Не спившимся музыкантом средней руки, волочащимся за каждой смазливой официанткой, а доктором Себастианом Керном, который знает и любит свое дело. Отмотай назад и спроси того парня в переулке — и он с готовностью не пойдет — побежит снова набивать сердце, обвитое плющом. Только в этот раз наберется смелости для поцелуя. Потому что лишних десять лет одинокой немощной старости ничто в сравнении с годами, прожитыми вместе.

Бас замолкает, стискивает зубы так, что выступают желваки, а затем опрокидывает в себя содержимое стакана и делает знак бармену.

— Не знал, что Полин так тебя зацепила.

— Никто не знал. И уже не узнает. Черт ногу сломит с этими Повиликами. В любом случае — она дала мне многое, но не далась сама, — эмоции Бастиана утихают, уступая место меланхоличной задумчивости:

— Но быть обманутым, безусловно, обидно. Вопрос в том, сможешь ли ты простить?

И мы пьем, не чокаясь — каждый за свою боль и потери.

*

Всю ночь я ворочаюсь с боку на бок. Слышу плеск волн о борт, крики чаек и моторы проходящих лодок. Из кормовой каюты доносится размеренный храп Себастиана. Мерно жужжит маленький холодильник на камбузе. Беспокойно пульсирует в висках не находящее покоя сердце. Каруселью на изнанке опущенных век крутится закольцованная память — Лика, бегущая мне навстречу по лавандовому полю, Лика, держащая на руках малышку Полину, Лика, смахивающая слезу, в объятьях отца, Лика, улыбающаяся во сне. Когда же дремота наваливается — виденья меняются. Теперь моя жена немощна, прикована к постели, а дочь печально сидит в изножье кровати. «Умру без тебя», — приговором звучит в голове, и я вырываюсь из тяжелого бреда, открываю люк над головой и смотрю в звездное небо. Свет луны рассыпает причудливые тени по стенам каюты, двигающиеся в такт волн. Измотанное сознание узнает в бесформенных очертаньях силуэты людей — высокая девушка держит за руку пухлую не оформившуюся девчонку. Та доверчиво льнет к ней, прижимается всем телом.

— Наконец-то мы вместе, сестренка. Я так долго тебя ждала, — говорит старшая и силуэты сливаются воедино, прорастают друг в друга и расползаются плетистыми стеблями вьющейся розы по потолку.

Просыпаюсь в холодном поту. Солнце встало. Через открытый люк пахнет морем и кофе. Внутрь заглядывает растрепанная голова Бастиана:

— Какие планы на сегодня, спящая красавица?

— Я еду домой, — и от принятого решения музыка внутри из тяжелого grave ускоряется до возбужденного allegro.

*

От стены к стене мерил Ярек шагами широкий коридор. Пировала внизу дружина в ожидании первенца, но сам господин не отходил от покоев жены. Тихие стоны и громкие крики доносились через закрытые дубовые двери. Один раз выглянула Шимона, отмахнулась от вопросительного взгляда барона и потребовала еще чистых простыней. С полудня у постели Повилики дежурил лекарь, но лишь когда молодая луна тонким месяцем полоснула темное небо, раздался первый детский плач.