— Матеуш… — умоляя о прощении, всей душой устремилась к господину своего сердца. Одинокая слеза солью раскаянья мазнула закушенные губы. И художник встрепенулся, дернул плечами, точно прогоняя наважденье и взглянул как раньше, без страха, но с теплом и заботой. Не женщиной, но спустившейся в мир древней богиней предстала пред ним возлюбленная.

Протянутая ладонь в пятнах краски вновь приглашала запрыгнуть на коня, а губы беззвучно повторяли «amore», но Повилика уже нутром чуяла близость погони и бурлящую жаждой расправы кровь Ярека, босыми ступнями вбирала дрожь земли под копытами лошадей и слышала отрывистое дыхание всадников. Дернувшись, осознала, насколько крепки тиски, и горько усмехнулась — обменяв силы на месть, себя спасенья лишила. Но Матео еще могла уберечь — заструились тонкие побеги, свились в зеленую плеть и хлестнули по крупу быстроного скакуна.

Упала, повисая на ветвях Магды-дерева, отдав последние крупицы магии, Повилика. Взвился и понес вцепившегося в гриву седока верный конь. Скрылся за поворотом, все еще смотрящий в ее сторону Матеуш. И в тот же миг заполнился постоялый двор гарцующими соратниками Замена, а сам барон, ухмыляясь всем чернозубым ртом, едва глянул на обессиленную жену, взмахом кривой сабли обрубил удерживающие ее ветви и умчал по следам ускользающей добычи.

В беспамятстве баронесса чувствовала, как чьи-то руки грубо, точно мешок перекинули ее через спину коня. Едкий пот ударил в ноздри, заглушил прочий мир. Но в миг, когда сознанье почти покинуло Повилику, среди вихря далеких ароматов пробился один — необратимостью утраты пахла свежепролитая кровь. Баронесса дернулась, но сил едва хватило на слабый вздох, на языке шелестящих трав звучащий именем: «Матеуш».

Всадники копытами лошадей взрыхлили землю на постоялом дворе. Перекинулись парой хлестких, как удары кнута, фраз и разъехались. Выглянул из дверного проема испуганный трактирщик. Перекрестился, удивленным внезапным чудом — у самых ворот выросла сосна, корявый ломанный, прижимающийся к земле ствол которой походил на преклоненного в молитве человека. Печально звенели длинные серебряные иглы, глухо стонали извилистые ветви, прозрачной смолой сочился свежий сруб на стволе — там, где у молящегося находились бы сложенные ладони.

Иносказательный язык старинных Писаний с каждым днем раздражает все сильнее. Пятнадцать лет изысканий не приблизили меня к истоку. Загадка первого ростка все так же непостижима. Словно никто до меня не желал познать свою суть — Повилики рождались, обучались у матерей, перенимали опыт старух и на компосте прошлого выращивали новых, довольствуясь образом и подобием предков. Все чаще, глядя на беззаботную, постигающую мир дочь я пытаюсь вспомнить — какой была сама, прежде чем старые ладони бабушки обхватили мое лицо, пальцы прижались, сливаясь — срастаясь с кожей, морщинистые губы коснулись моих, а зрачки расширились до предела и увлекли в бездну, из которой каждая из нас возвращается обновленной, но по сути подмененной, другой, утрачивает себя. Чужой сок проникает под кожу, родовая суть проступает отметкой души. И все Повилики из Писания в Писание строчат одно и то же, точно заповеди в воскресной школе, повторяемые день за днем прилежными учениками — сохранить тайну рода, продлить дни господина, выжить и передать другим. Редкими крупицами золото блеснет в пригоршнях песка, будь то легенда о Лунной лозе, рожденной из пустого семени или о боевом веере, распустившемся в час нужды.

(Париж, библиотека Святой Женевьевы. 340ой год от первого ростка, лютые вьюги, безлунье)

Мы стоим над свежей могилой Робера Либара. Холодные пальцы Лики со всей силы впиваются в мою ладонь. Но ее глаза цвета затянутого тучами неба сухи, а губы сжаты в тонкую нить. Я мало виделся с женой в минувшие дни. Когда душа профессора навсегда покинула немощное тело, его дочь омыла слезами иссушенные безжизненные ладони отца, на несколько минут скрылась от мира в моих объятиях, а затем, поборов слабость хрупкого тростника, распрямилась несломляемым сильным стеблем.

— Я должна быть рядом с матерью, — заявила решительно и пояснила тихо, чтобы услышал только я:

— Надо оградить мир и Викторию от поиска мне отчима, а себе нового господина.

— Поехать с тобой — для поддержки и физической подпитки? — двусмысленно намекаю на повиликовую зависимость, но Лика вымученно улыбается одними губами, в то время как глаза глядят с серьезной благодарностью.

— Ты сделал больше, чем можно просить. С момента, как ты вернулся, я чувствую силу, способную свернуть горы. Точно выросли незримые крылья и даже уход отца не может меня приземлить… — тут на бледном лице опять проступает тяжесть утраты, и губы печально вздрагивают. Лика задерживает дыхание и прикрывает глаза, прогоняя подступающие слезы. Прижимаю к себе сильнее и глажу по напряженной спине. Через несколько секунд жена отстраняется и решительно заканчивает:

— Думаю, с матерью я как-нибудь справлюсь.

С сомнением качаю головой, вспоминая надменную властную Викторию, постоянно третирующую младшую дочь.

— Иногда, самое мудрое, что может сделать мужчина — это позволить женщинам разобраться самим. — звучит непреклонно, и мне приходится уступить.

Не представляю, чего стоит мягкой покладистой Лике удержать в узде ненасытный темперамент тещи. Но в те редкие часы, что мы проводим вместе, будь то похоронное бюро или контора нотариуса, вдова месье Либара напоминает бледную тень самой себя, чего не скажешь о ее дочери. Ощущение, что общество токсичной матери и разлука со мной супруге только на пользу — в легких движеньях свобода осмысленных решений, в глубокой синеве глаз — манящий потаенный смысл. Только за уверенным голосом эхом звучит печаль, да в ямочках на щеках прячется боль потери. Отсутствие подпитки мужской силой Лику и вовсе не тяготит, что заставляет задуматься. Со дня возвращения мое сердце полно любви и желания. Его ровный стук не нарушает аритмия, а ускоряются поршни внутреннего мотора только от близости Лики, ее ласковых прикосновений, родных объятий и быстрых приветственных поцелуев. Мысленно отмечаю в списке на ближайшее будущее — проконсультироваться с Керном насчет динамики ишемической болезни.

Накануне похорон не выдерживаю и напрямую спрашиваю Лику:

— Как ты обуздала Викторию? Только честно.

— Просто взяла из дома пару подушек, на которых особенно крепко и долго спится, — кажется, или хулиганская улыбка на мгновение озаряет бледное лицо? Хмыкаю, уличая супругу в хитром использовании дара.

— Неужто, твоя дражайшая матушка не заметила, как ее дурачат с помощью родовых чар?

— Что ты, какие чары могут быть у самой никчемной из всех Повилик?! — теперь Лика усмехается с откровенным превосходством победителя. А я невольно восторгаюсь женой, сумевшей обратить слабость в силу. И действительно, ее уловки работают вплоть до дня похорон. На кладбище теща вырывается на свободу. Черное траурное платье слишком облегающее, а прозрачная сетка на спине привлекает внимание к ощетинившейся шипами плети ежевики. На длинных цепких пальцах массивные кольца, среди которых не заметно ни обручального, ни помолвочного. На узком надменном лице горят ярко подведенные глаза, а темная помада подчеркивает губы. Вдова месье Либара готова рассмотреть варианты и предложения на счастливую старость.

Лика не сводит с матери тревожного взгляда. На Викторию оборачиваются. Некоторые молодые парни — студенты, пришедшие проводить профессора в последний путь, с явным интересом разглядывают эффектно скорбящую вдову. Мадам Либар откровенно сканирует, оценивает собравшихся мужчин, ноздри аристократичного удлиненного носа раздуваются, жадно втягивая ароматы. Кладбище благоухает цветами и теплой прогретой солнцем травой — запах жизни и лета, не вяжущийся со смертью и печальными лицами собравшихся. Лика хмурится, и я вспоминаю непонятную фразу тещи, брошенную давным-давно в мой адрес: «Он ничем не пахнет». Неужели, старуха точно зверь в брачный период, нюхом определяет самца, лучше других подходящего для совокупления и продолжения рода? Незваная мысль заставляет меня прошептать жене на ухо: