— Успокоила. Хоть это слегка обидно. Я-то считал, что урвал завидную невесту.

— Смерть господина освобождает нас от обязательств и запускает обратный отсчет. Один лунный месяц есть у Повилик, чтобы найти другого или смириться с неизбежным. Некоторые, как Виктория, рыщут в поисках нового мужа, но большинство вкладывает остаток сил в Писание.

На мою выгнутую бровь Лика поясняет:

— Дневник, наподобие того, что ты нашел и осквернил в доме матери. В нем записываются самые важные знания, опыт, рекомендации, обряды и ритуалы. Передача Писания от старшей Повилики к младшей — одно из обязательных условий сохранения рода. Так мы наследуем часть силы нашей прародительницы.

— Но у тебя дневника нет, — озвучиваю уже известных факт.

— Да, — соглашается жена, — мне было пять лет, когда умер дед, и для бабки начался отсчет последней Луны. Для инициации я была мала, к тому же Полин подавала большие надежды.

— Вроде тех способностей, что у нашей дочери? — вклиниваюсь в рассказ.

Лика кивает:

— И да, и нет. Каждая уникальна — никто из известных мне Повилик до Полины не мог проникать в воспоминания. Мы все связаны, но, чтобы так запросто получать доступ к памяти предков — это что-то новенькое. Сестра видела суть вещей, их предназначение.

— Понимаю, — вспоминаю откровение Баса про набитое на предплечье сердце. — Ее татуировки открывали людям их таланты и склонности. Кстати, а ваши рисунки?

Уточнять не требуется — Лика прекрасно понимает, что речь о тату на спине Виктории.

— Знак рода. Результат инициации. Старшая прорастает в младшей. Так мы получаем знания о своей природе и обретаем себя. Потому я — слабое семя, ущербный росток без корней, сорняк без истинного имени и способностей.

— Ерунда какая-то! — горечь в голосе жены провоцирует меня, требует утешить. Очень кстати в мозгу всплывает странный диалог с соседкой. — Твои подушки — они показывают сны!

Лика отмахивается:

— И ты туда же, Влад! Хелена слегка не в себе, начитается вечером любовных романов, а потом ей снятся то танцовщицы в Мулен Руж, то пилоты дирижаблей, то готические замки. Эти выдумки не имеют ко мне никакого отношения! Я ничего такого не вижу! У меня нет связи с родом!

Она переходит на крик — старая обида, бессильная злость выплескиваются наружу. Лика вскакивает и отворачивается к окну.

— Они могли разделить силу, — шепчет едва слышно. — Бабушка говорила, что раньше так делали, если у одной Повилики были дочери от разных мужчин. Но мама настояла отдать все Полин. Я никогда не была ей важна. Просто необходимая плата, печать, что закрепляет их с Робером союз. Слабый последыш, оставленный на волю судьбы. Вечное разочарование…

Плечи жены судорожно дергаются, и я больше не могу сохранять дистанцию. Вскакиваю, быстро подхожу и крепко обнимаю. Сердце ухает, словно проваливается в глубокую яму, но не останавливается, а наоборот — взвивается под самое горло и бьется быстрее, радостнее. В груди щемит — возможно, предвещая новый приступ, но мне кажется — именно так ощущается близость счастья.

Лика вздрагивает от прикосновения, замирает, будто в испуге, а затем оборачивается и прижимается ко мне. Мы долго так стоим, а наши силы переплетаются, проникают друг в друга и прорастают под кожей — незримыми общими на двоих узами семьи.

Париж прекрасен. А если сравнивать с Лондоном, все равно что внутренний дворик с чахлой растительностью и цветущий благоухающий сад. Мой воздушный пират знает все укромные уголки, и открывает все новые удовольствия. И речь не только о карте города. Жаль, что эта чувственность так губительна для него. Здесь позволительно гулять под руку и целоваться на людях. Дамы пьют вино и открыто обсуждают мужчин. Здесь хочется дышать полной грудью и творить безумства, петь, танцевать ночи напролет и признаваться в чувствах. Париж — город любви. Вот только любовь не в природе Повилик. Забота и покорность, понимание и чуткость, обольстительность и страсть — все, чтобы выжить, продлиться в веках, передать порочную эстафету следующей. Род притворщиц и паразиток, пускающий корни в сердце господина, свое сердце утратил давным-давно. Мой капитан «Альбатроса», чьи поцелуи лишают дыханья, как встречный зюйд-ост, любил бы ты меня, узнав всю правду о своей жене?

(Кафе на Монмартре. Париж. 332 год от первого ростка, кусачие холода, тонкий серп состарившейся Луны)

— Синьора Замен, прошу, не шевелитесь! В этот золотой час лучи заката призваны оттенить вашу красоту. Замрите, дайте мне запечатлеть прекрасное мгновение!

Повилика улыбнулась краешком губ и скосила глаза на молодого художника, приглашенного бароном из самой Италии. Длинные вьющиеся волосы были собраны в высокий пучок и удерживались на затылке с помощью пары художественных кистей. Темно-серые, подобные глади Почувадло в дождливый день, глаза внимательно изучали баронессу. Правая рука с тонкими, измазанными краской пальцами, взлетала над полотном, перенося на холст черты замершей на неудобном табурете молодой женщины. По задумке Ярека супруга должна была предстать в роли Мадонны, держащей на руках младенца. Но полугодовалая Виктория быстро устала позировать, закапризничала и отправилась к заботливой Шимоне. Наскучило наблюдать за процессом и барону. Критично осмотрев только начатую картину, Ярек глубокомысленно заметил:

— Похоже на Рафаэля, тот же тон лазури.

Художник поклонился будто высшей похвале, и Замен оставил супругу позировать в одиночестве — застывших в ожидании приказаний слуг господа не замечали. С прямой спиной, скрестив руки на коленях, вполоборота к окну, Повилика почти не шевелилась больше часа. Затекла шея, мучительно хотелось потянуться, размяться, а еще отворить окно и впустить в затхлую сырость остывшего за зиму замка свежий и теплый весенний воздух.

— Пан Зазикхер, — не оборачивая головы обратилась женщина к живописцу.

— Зайзингер, — поправил он. Фамилия звучала непривычно и у Повилики не получалось выговорить ее без ошибок. Предприняв еще пару таких же неудачных попыток, баронесса смущенно рассмеялась. Искренняя улыбка обнажила ровные белые зубы, а в серьезных не по годам глазах мелькнула веселая искра. Художник замер, ловя момент искреннего преображения модели. Сдержанная, отстраненная при муже, сейчас молодая баронесса глядела с лукавым задором юности и мужчина улыбнулся в ответ.

— Можете называть меня Матео, синьора Замен.

— Матеуш, — девушка переиначила итальянское имя на привычное родное звучание и, повернувшись, встретила внимательный взгляд серых глаз. Замерев у картины, задумчиво покусывая деревянный кончик кисти, Матео Зайзингер изучал ее. Закат отливал золотом в длинных, перехваченных алой лентой волосах. Карминовые губы были слегка приоткрыты, а глаза, в палитре которых великий Творец смешал все доступные краски, смотрели в ответ — внимательно, изучающе, заинтересованно.

— Божий дар, — едва слышно прошелестело по комнате, и баронесса потупила взгляд.

— Синьора? — ощущение дежавю заставило Матео отложить кисти. Этот пронзенный лучами заката зал, эта женщина с глазами драгоценного муранского стекла, весна, заливающаяся птичьими трелями за окном, и чувство, пробуждающееся в груди — все это уже случалось с ним когда-то в забытом сне, или было начертано на роду.

— Ваше имя. Оно означает «дар Божий», — голос шелестел, как молодая листва под теплым вечерним ветром. Ее хотелось слушать. На нее хотелось смотреть.

— Повилика, — чуть шевельнув губами шепнула женщина, но для художника имя взорвалось громом венецианского фейерверка. Молодая супруга барона Замена подняла взгляд, и художник пропал, забыв, как дышать. Воздух в груди закончился, а сердце упало камнем вниз и потянуло за собой в пропасть.

Влекомый непреодолимой тягой Матео подошел к модели, невесомо коснулся выбившейся пряди и отдернул руку, задев нежную мочку уха. Женщина вздрогнула, подалась за ускользающей ладонью, но глаз не отвела. Только щеки заалели смущенным румянцем.