— Синьора, ваша красота достойна кисти великих мастеров. Сам Рафаэль не мог желать лучшей Мадонны.

Художник осекся, испугавшись излишней вольности уместной для свободных нравов венецианских салонов, но оскорбительно фривольной с уважаемой замужней дамой.

— Говорят, он так же молод, как и вы, — кокетство, дремлющее до поры в каждой девушке, обрело голос, робко подняло голову и подхватило искру взаимного интереса.

— Мне довелось встречаться с синьором Санти во время учебы в Венеции, — Матео вернулся за мольберт, сбегая от колдовских глаз Повилики. Но случившегося было не обратить. Художнику хотелось говорить, а модели ловить каждое слово. И гондолы заскользили по каналам под мелодию баркаролы, хмурый Микеланджело схлестнулся в перепалке с жизнерадостным Рафаэлем, а среди ажурных колонн Дворца Дожей взметнулась стая голубей. Девушка слушала, замерев и затаив дыхание, а юноша рассказывал без умолку. Матео делился радостью пережитого, а Повилика благодарно внимала, сохраняя в памяти каждый образ, как великую драгоценность.

В тот миг под взмахи кисти и брошенные украдкой взгляды подобно картине на полотне — из невнятных мазков и стихийных набросков, добавляя по капле надежды и мечты, замешивая на одиночестве и грусти, разбавляя внешнюю красоту затаенной тягой близости понимания, судьба рисовала для двух юных душ полотно нежданной любви.

Луна успела состариться и возродиться, пока Матео Зайзингер закончил портрет супруги барона Замена с дочерью. Впервые за месяц не было нужды Повилике сидеть, замерев, у вечернего окна. Остались в прошлом долгие разговоры и бесконечные взгляды, неприлично затянутые, нестерпимые на разрыв. Осуждающе покачала головой старая Шимона, когда в десятый раз госпожа примерила и отложила очередные серьги.

— Все к лицу тебе, милая, да только опасна та красота, что от сердца идет, да не мужем греется.

Повилика зыркнула гневно на верную служанку, но женщина лишь грустно улыбнулась:

— Легче долю горькую пить, пока сладость душе неведома. Только юность на станет слушать, о чем старости поздно жалеть.

Не находя себе места ходила госпожа из угла в угол просторных покоев — неизвестная доселе тяга манила ее, заставляла метаться птицей в клетке, требовала опрометью броситься вниз по ступеням, распахнуть дверь в зал, где Матеуш собирает в дорожный короб баночки и склянки с красками, заворачивает в тряпицу кисти и бросает прощальный взгляд на законченную картину. Щеки пылали — как и все прошедшие дни под пристальным взглядом художника, покалывало тыльную сторону ладони — где вчера оставил он поцелуй, до неприличия долгий, принесший горячий пот ночных сладострастных грез. Принимая ласки мужа, впервые Повилика под закрытыми веками видела другие черты — высокие скулы и глаза, где вечный дождь манил потаенной печалью. Подставляя жадным губам оголенную грудь, представляла белые зубы, прикусывающие кончик измазанной в краске кисти. Прогибаясь навстречу ненасытной жажде супруга, ощущала обжигающую прохладу узких ладоней, касающихся нежной кожи. И шершавость льняной простыни напоминала ей узловатое полотно холста….

— Душно, матушка! — выдохнула, точно сердце из груди выплевывая, ослабила на груди удушающую шнуровку и стремительно спустилась в сад. На берегу маленького пруда, в тени ивы, распустившей до воды длинные ветви, баронесса обрела иллюзию покоя. Близкое лето шелестело в листве, наполняло воздух ароматами цветов и трав, ластилось к Повилике сочными стеблями и наливными бутонами. Медленное дыхание успокаивало сердце, укрощало нервные пальцы, теребящие кружевную кайму рукавов. Сжатые губы расслаблялись, позволяя улыбке вернуться на растревоженное бурей чувств лицо. Женщина закрыла глаза, собирая в груди накопленную силу, загоняя потаенные непрошенные мысли в сокровенные глубины глубин — туда, где весело смеется отец, где радостно катится в тачке простоволосая девочка, а душа не ведает тьмы и боли.

— Я надеялся застать вас одну, — знакомый певучий голос, отзывающийся тягучим томленьем во всем теле.

Ветви ивы раздвинулись точно портьеры, пропуская художника.

— Я надеялась, вы уехали.

Мучительно-горячая кровь прильнула к только что усмиренной груди.

— Не мог уехать, не простившись.

Один сделанный шаг и пальцы снова впились в платье, нервной дрожью комкая ткань.

— Не смогла бы проститься с вами, — и на выдохе со всей сдержанной нежностью, не губами, душой сказанное имя: — Матеуш…

— Повилика, — узкие ладони, касающиеся лица, впервые не кистью, — кончиками пальцев выводящие знакомые до мелочей черты. Влажное небо глаз над распахнутым миром всех цветов и оттенков. Весна, бушующая в молодых телах. Близость сердец, бьющихся под парчой и шелком. Губы, медлящие, таящие дыхание, горячие, влажные, сладкие на вкус.

Ветви ивы сплелись, ограждая влюбленных от мира, шелест трав заглушил несдержанный тихий стон. Поцелуй был как вечность — тягучий, неторопливый. Спрашивающий и молящий продлиться еще.

— Останься, — тонкие пальцы сомкнулись на вороте плаща, требуя большего.

— Твой муж… — обожгло шею слетевшее с кончика языка.

— Закажет еще много картин, — теперь баронесса Замен знала свои желания и была уверена в собственных силах.

Тем же вечером Матео Зайзингер получил заказ на восемь панно для церкви в Шельмец-баньи.

*

Полина хихикает, вытаскивает из ящика старые игрушки и приносит в гостиную все сшитые Ликой подушки. Меня озарило идеей, которая требует незамедлительного эксперимента. Жена наблюдает за нашей возней скептически:

— Что ты хочешь доказать, Влад? — чуть припухшие от недавних слез глаза смотрят с настороженной недоверчивостью. Но мы с дочерью переглядываемся и ухмыляемся, как заговорщики, посвященные в общую на двоих тайну.

— Увидишь, — бросаю мимоходом и с выражением максимальной загадочности ухожу в мастерскую. Через минуту возвращаюсь, держа в руках пяльцы с незаконченной вышивкой. Тут терпение Лики заканчивается — отбирает у меня рукоделие, скрещивает руки на груди и вперяется в нас с Полиной требующим объяснений взглядом.

— В память пустишь? — Полина сдает весь замысел с потрохами и усаживает свою недоумевающую мать на диван. Я опускаюсь рядом — прямо на пол и беру напряженные пальцы Лики в свою руку. Синие глаза удивленно вглядываются в наши лица, но жена быстро сдается, согласно кивает дочери, а мне улыбается, с нежностью водя окольцованным безымянным по линиям на ладони. В ответ глажу округлое колено и остро ощущаю потребность остаться с Ликой один на один. Из-под длинных опущенных ресниц меня одаривают таким взглядом, что не остается сомнений во взаимности желания. Но первым делом эксперимент. Тем более, дочь так вдохновилась, что не отстанет. С нее станется ждать под дверью спальни и забрасывать телефоны неторопливых родителей сообщениями типа: «Мам, пап, вы там скоро? Кончайте быстрее, я жду!»

— Отправимся по горячим следам, — киваю на незаконченную вышивку. Жена задумчиво касается полотна, на котором плетистая роза обвивает резную ограду. Пока введены только темные цвета — черный, оливковый, шоколадно-охристый. Местами намечена изумрудная зелень и лазурь неба. Но сами цветы угадываются лишь силуэтами, и все равно я уверен наверняка — это белые розы — знак старшей сестры.

— Давно начала? — обращаюсь к Лике.

Она критично рассматривает работу, подмечая изъяны и недочеты. Отвечает, задумчиво поддевая пальцем еле заметный узелок:

— Вчера вечером. Не спалось.

Тогда же я увидел странный сон, где плетистая роза расцвела на стенах каюты.

— Ну, что скажете? — выжидательно гляжу на двух очаровательных волшебных созданий, волей судьбы оказавшихся моей семьей.

— Неудачный выбор цвета, — выдает Лика. — Надо высветлять, заменить коричневый на беж…

— Ма-ам, дай я! — Полина тянет нетерпеливо-капризно и, получив разрешение, касается ткани. Улыбка тут же сходит с ее лица, черты обретают резкость сдерживаемых эмоций, свойственную взрослым и столь редкую у познающих мир. Молча дочь протягивает мне свободную ладонь — и я ловлю ее руку. Мы образуем круг — Лика, держащая на коленях пяльцы, ее пальцы, переплетенные с моими, и Полина, касающаяся нас обоих. А после окружающий мир тускнеет, чтобы вспыхнуть в сознанье иной картинкой.