Не понимая и половины смысла этого экспрессивного монолога, оттягиваю ворот футболки и принюхиваюсь. Пахнет дезодорантом и немного потом — день был жаркий, да и сложный разговор с Басом заставил меня нервничать. О чем вообще говорит Виктория — какая инициация, контроль над чем потеряла Лика и при чем тут вообще мой запах?

— Нет, мама, — голос жены на удивление резок и тверд. — Он пах домом и умел слушать.

— Слушать и подслушивать твой муж действительно умеет, — уже спокойнее говорит теща, и, кажется, видит сквозь стены, как я напрягаюсь, застигнутый врасплох на крыльце. Отступаю быстро и по возможности бесшумно, обегаю дом, чтобы зайти с черного хода через сад. Насчет труса Виктория, пожалуй, права. Сердце заходится в приступе паники. Проскальзываю наверх — голоса на кухне по-прежнему слышны, но теперь злобное шипение тещи смешивается с успокоительным бормотанием жены. Выдыхаю на последней ступени лестницы — дверь в комнату дочери приоткрыта, и луч света выхватывает из сумрака фрагмент импровизированной картинной галереи. Тяга к рисованию появилась у Полины одновременно со способностью к прямохождению. Едва сделав первые шаги, малышка схватила цветные карандаши и принялась разукрашивать стены. С тех пор ремонт в доме мы делали дважды, но самые удачные рисунки Лика сохранила — обрамленные в рамки, убранные под прозрачный пластик сказочные замки, фантастические звери и абстрактные каракули по-прежнему с нами. В коридоре их особенно много — одни на уровне колен, другие выше — история взросления и становления одного художника. Я видел их тысячу раз, но сейчас впервые замечаю одну деталь, которая пугает до мурашек, поднимающих волосы на загривке — у принцессы на старом детском рисунке и у фантастической химеры двухлетней давности одинаковые глаза — всех цветов и оттенков. Глаза из моего видения.

«Просто совпадение!» — кричит разум, не желая верить в причастность дочери к происходящей чертовщине, но внутренний параноик потирает потные ладошки — паутина зла масштабнее, чем я мог предполагать. Впрочем, отец я, наверное, чуть лучший, чем муж, потому как в комнату дочери заглядываю с вопросительным интересом. Уверен, Полина на моей стороне. Почему же я не могу так поверить в невиновность Лики?

Длинноногий, еще нескладный, подросток валяется на кровати в коротких шортах и майке, заляпанной чем-то ярким. «Вероятно, краски», — делаю вывод, видя на мольберте незаконченную картину. Судить о замысле художника пока рано, но глядя на детали — пейзаж, склон горы и какие-то руины. Полина отрывается от блокнота, в котором что-то вдохновенно черкает, и кивает с вопросительной улыбкой. А я и сам не знаю, зачем пришел, но в детской, увешенной гирляндами и постерами, где на подоконнике живет сразу пять чайных кружек, а под кроватью можно найти альбомы и скетчи за весь творческий путь, мне удивительно спокойно.

Сажусь на крутящийся стул у синтезатора и задумчиво касаюсь запыленных клавиш. Рисовать дочь любит больше, чем музицировать, в отличие от меня. Заброшенный инструмент отзывается благодарным звучанием, и совершенно неосознанно я начинаю наигрывать мелодию. Сколько лет назад играл последний раз? А ведь когда-то давно не мог и дня прожить без музыки.

— Красиво! — Полина откладывает рисунок и прислушивается.

— Под эту композицию мы познакомились с твоей мамой, — ностальгической грустью накрывает давнее воспоминание. Тогда я состоял в школьной группе — клавишник, всегда на задворках, непопулярный в отличии от фронтменов. Таких у нас было трое — солист и автор текстов, смазливый до слащавости Петер, басист — смуглый, грубоватый Коджо и, разумеется, Бастиан Кёрн — бэк-вокал и саксофон. Аплодисменты и внимание фанаток в основном доставались им, Себастиану даже чуть больше, чем остальным. Именно Бас познакомил меня с ребятами, однажды услышав, как я играю. На школьных балах мы исполняли известные мелодии, но главные хиты были нашего авторства — слова Петера и моя музыка. Лика училась на год младше — профессорская дочка, красавица и тихоня. Держалась обособленно, никого не привечала, хотя многие и пытались. Ко мне подошла сама, когда мы закончили и уже убирали оборудование, а на весь зал орали из колонок популярные трэки.

— Ты Влад, верно? — и протянула мягкую теплую ладонь, — а я Лика. Сыграй для меня еще раз?

И я сыграл. И играл еще сотни раз множество своих и чужих мелодий, пока спустя долгих восемь лет она не сказала мне «да».

— Пап, ты что-то хотел? — голос дочери возвращает в реальность. Полина смотрит выжидающе — все-таки я без спроса вторгся на ее территорию. Пожимаю плечами и отвечаю искренне:

— Просто прячусь.

— Понятно, я тоже сваливаю в такие моменты.

Удивленно выгибаю бровь — на моей памяти отношения тещи и жены душные, подавляющие, тяжелые, но всегда показательно вежливые. В этот момент снизу раздается звон бьющейся посуды. Полина не реагирует, точно это привычное дело.

— Часто они так? — спрашиваю, понимая, что ничего не знаю о своей семье.

— Ты серьезно не помнишь? — дочь заинтересованно подвигается ближе. Точно так же недавно смотрел на меня Бас — как на любопытный клинический случай.

— Помню что?

Полина уже сидит вплотную — худые голые коленки задевают мое напряженное бедро.

— Пообещай не пугаться? — спрашивает и, не дождавшись ответа, сжимает мою ладонь в своих. Детская меркнет. Сердце бухает о ребра в предвкушении нового приступа, но внезапно я проваливаюсь из тела, перестаю ощущать спинку кресла под спиной и теплые пальцы дочери. Перед глазами проясняется другая сцена — наша кухня в шарах и гирляндах. На круглом столе остатки праздничного торта, а рядом я сам с чашкой кофе в руках.

— Удивительно, как твой дохляк продержался до пятилетия дочери. Мне бы такого хватило максимум на год, — Виктория смотрит на меня сквозь бокал золотистого портвейна.

— Мама! — одергивает тещу голос жены, но мадам Либар беспечно отмахивается:

— У него в кофе столько забвения, что повезет если по утру вспомнит собственное имя.

— Как ты смеешь, не спросив меня! — такой неприкрытой клокочущей злости я никогда не слышал от Лики. Слова точно звучат в моей голове — вся сцена — украшенная кухня, усмехающаяся Виктория, безразлично пьющий кофе Влад, видится мне глазами жены.

Лика вырывает чашку из моих рук и со звоном разбивает об пол. Теща улыбается. Руки жены дрожат от ярости. Воспоминание развеивается, и я переношусь в холл нашего дома, украшенный к Рождеству. У большого в полный рост зеркала внимательно разглядывает себя Виктория. Этот вечер я помню — Лика повздорила с матерью из-за пластических операций, я застал ее плачущей на веранде, а потом мы занимались любовью прямо на лестнице, не успев добраться до спальни. Но в видении акценты смещаются.

— Так много седых! — Виктория раздраженно выдергивает волосок из идеально гладкой прически, — и морщины! Ты только посмотри — вокруг глаз, между бровей и даже на щеке, где была милая ямочка.

— Странно, если в шестьдесят шесть ты станешь выглядеть, как выпускница колледжа, — тон Лики холоден, а рука, держащая мою, горяча.

Но Виктория не реагирует на дочь — крутит головой из стороны в сторону, подмечая все новые изъяны.

— Придется Роберу сегодня попотеть, — ухмыляется теща, а пальцы жены напрягаются в моей ладони.

— Побереги отца. Он уже слишком слаб.

— Не переживай, в моей книге описаны отличные способы восстановления, которые и тебе бы не помешали. Ах да, совсем забыла, у тебя же нет своего гримуара, — адресованная дочери холодная улыбка заставляет меня стиснуть зубы. В видении стоящий рядом Влад напрягается, на худом лице проступают желваки. Но Лика прижимается крепко, обнимает и целует сжатые губы, я обмякаю, теряя интерес к происходящему, и равнодушно смотрю, как теща накидывает меховое манто, как супруга выбегает за ней на улицу, крича вслед: «Мама, не надо, пожалуйста!», а затем рыдает, пряча лицо в ладонях. В том фрагменте памяти Лики Влад выходит, кладет руки на плечи и разворачивает к себе. «Смотри, мы стоим под омелой», — шепчет, целуя холодный лоб. Окружающий мир вновь теряет очертания, и я проваливаюсь в пустоту, где пульсирует шокирующее открытие — на утро после сцены у зеркала и нашей страсти на лестнице месье Робер Либар попал в больницу, откуда его привезли домой уже в инвалидном кресле. С того Рождества тесть больше не мог ходить.