Ещё вчера вечером Степан Егорович Лысухин пьяно плакал в полусгнившем (чтобы пережить зиму, нужно успеть до холодов поменять нижние венцы сруба) домишке на окраине Пензы. А что ему ещё оставалось делать? Сокращение Советской Армии на два миллиона человек сделало его, боевого офицера, человеком без будущего. Дослужился до звания майора, но это был «потолок», поскольку звёзд с неба не хватал и ни в какую академию поступать не желал. Ну, может быть, ближе к пенсии из командира батальона Т-44 сможет ещё дорасти до зампотеха полка. Как он считал, пока Хрущёв не решил сократить армию сразу на два миллиона человек. А потом и вовсе заговорил про сокращение ещё на миллион двести тысяч.

В первую очередь, конечно, под сокращение попадали больные, выслужившие военный стаж и «совершившие проступки, несовместимые со званием советского офицера». Но добивали до требуемого количества увольняемых ещё и честными служаками, каковым считал себя Лысухин, успевший после окончания военного училища с боями дойти от Вислы до Берлина.

Это во время войны звания и должности сыпались, как из рога изобилия: кое-кто из его однокурсников умудрился всего за полгода из командиров экипажа «добраться» до ротного. Но не он, возглавивший взвод «тридцать четвёрок» буквально 1 мая, за несколько часов до того, как немцы в Берлине начали сдаваться. А в мирное время карьера военного очень замедлилась. Очень! Поэтому и не ждал, что когда-нибудь наденет на голову каракулевую папаху.

И тут — это чёртово сокращение. А поскольку увольняли его далеко не в первых рядах, устроиться на гражданскую работу оказалось очень непросто, поскольку другие офицеры, вышвырнутые из армии (для себя Степан определил этот процесс именно таким словом), успели ухватить всё то, на что он мог бы претендовать.

В военном городке уволенным жить не разрешали, требовалось самостоятельно искать жильё там, куда семья офицера намеревается перебраться. Посоветовавшись с женой, решили ехать в областной центр, где когда-то жили её родственники. Но тех в городе больше не было: завербовались на какую-то стройку в Сибири. С трудом сумели снять домишко, где до недавних пор, царствие ей небесное, обитала какая-то бабулька. И устраиваться кочегаром в котельную на зарплату, которой едва-едва хватало на прокорм.

С горя начал попивать, а поскольку, выпив, становился мрачным и злобным, через полгода Нюра ушла вместе с детьми. Нашла «кавалера», назначенного начальником цеха на открывающийся где-то в Красноярском крае завод, и помахала Степану Егоровичу ручкой. Так что поводов для того, чтобы накануне выходного дня выпить в одиночку бутылку водки и поплакать над своей судьбинушкой, только добавилось.

Утром, когда нестерпимо болела голова и подрагивали руки, он начинал ненавидеть себя. За то, что сломался под ударами судьбы, за то, что он, некогда не боявшийся летящих навстречу ему вражеских снарядов, теперь боится, до спазмов в желудке боится так и остаться до конца жизни никому, кроме собутыльников, не нужным спивающимся кочегаром. Ненавидел себя и тяжко вздыхал, вспоминая войну, во время которой он был… счастлив. Счастлив от осознания того, что делает великое дело. На своём крохотном кусочке, но в единении с другими такими же молодыми, смелыми, задорными парнями, объединёнными мечтой добить врага и зажить, наконец-то, в мире. Мечтой о том, что мир после Победы будет другим: более справедливым, более счастливым, более приветливым к ним всем. Эх, сколько бы он лет этой постылой, одинокой жизни отдал за то, чтобы снова окунуться в ту фронтовую атмосферу!

Сотрудника военкомата, принимавшего у него документы при постановке на учёт по новому месту жительства, Лысухин узнал. Но, привыкший за два года к тому, что день ото дня в его жизни всё становится только хуже (думаете, невесть какому начальству над кочегаром нравится, когда их подчинённый иногда выпивает даже на работе?), посчитал, что у военкоматского возникли какие-то вопросы по тем самым документам. И теперь ему, небритому и похмельному, придётся тащиться, чёрт знает куда, чтобы разбираться в этом.

Тащиться действительно пришлось. Но не ради документов, а ради беседы, которую с ним хотел провести недавно назначенный «спецуполномоченный». А тот совершенно ошарашил майора танковых войск в запасе неожиданным предложением, сделанным после десятиминутного разговора «за жизнь». В ходе которого Лысухин в сердцах и ляпнул, что даже на фронте ему жилось лучше, чем сейчас.

— А как вы, Степан Егорович, смотрите на то, чтобы снова попасть на фронт? Ну, не командиром экипажа, конечно, а в вашей последней армейской должности, командиром танкового батальона. И не в победном сорок пятом, а осенью и зимой сорок первого. Но не на БТ, Т-26 или даже «тридцатьчетвёрке» первых выпусков, а на прекрасно известном вам уже пятнадцать лет Т-44. Может быть, даже вашего полка.

— Да я бы даже душу дьяволу продал, если бы такое было возможно!

— Ну, душу никому продавать не нужно, а вот подписку дать придётся, если вы не шутите…

Не прошло и недели, как майор Лысухин шагал по тропинке через берёзовую рощу к военному городку, расположенному в паре-тройке километров от вокзала крошечного зауральского городка Чебаркуль. А поскольку среди его попутчиков оказалось ещё человек десять, одетых в офицерскую форму с танкистскими эмблемами, быстро сообразил, что это и есть его будущие боевые товарищи. Так что знакомиться начали ещё по дороге к лагерю, именуемому по железнодорожной платформе Транссибирской магистрали, «Звезда».

Первым делом, их разместили в офицерском бараке-общежитии с двухместными «номерами». И лишь после этого командир формируемой танковой бригады встретился с вновьприбывшими, начав разговор с вопроса:

— Никто не передумал?

И зачем спрашивать такое, если люди, формально ещё не восстановленные на службе, явились сюда?

Судя по тому, что возраст собравшихся был от двадцати пяти до сорока пяти лет, фронтовой опыт имели далеко не все. Но сам Лысухин учил батальон, которым командовал, основываясь именно на нём. И, как ему было известно, так поступали все его знакомые, так что, несмотря на молодость старших лейтенантов и капитанов, прибывших одновременно (или почти одновременно) с ним, те сумеют применить на практике выстраданное с кровью сверстниками Степана.

Бригаду наполнили материальной частью и личным составом достаточно быстро: уже к середине августа на полигоне, расположенном к северо-востоку от военного городка ровными рядами стояли «сорокчетвёрки». Они приходили эшелонами на соседнюю с Чебаркулем станцию, расположенную на берегу озера, заросшего по берегам камышом. Карася в нём, должно быть, видимо-невидимо, да только времени у командира батальона нет, чтобы сбегать на озеро и «искупать червяка». Ведь даже прибывшие по «железке» танки нужно сначала спустить с платформ, и лишь потом своим ходом гнать на место. При этом заодно и успевали проверить состояние двигателей, ходовой части, приборов наблюдения.

Поскольку часть «брони» снималась с консервации, а другая часть успела изрядно послужить в строевых частях, далеко не все боевые машины были в состоянии «хоть сейчас в бой». Так что техническим службам бригады работа нашлась. Те же танки, что были совершенно исправны и укомплектованы всем необходимым, использовались для восстановления навыков личным составом танковых подразделений бригады. Ведь среди механиков-водителей, наводчиков и заряжающих оказалось очень мало только-только ушедших в запас солдат. Основная масса — уволившиеся со службы от двух до десяти лет назад. Но абсолютно весь солдатско-сержантский состав в бригаде — добровольцы, рвущиеся «дать прикурить фрицам».

Вот с этими-то шапкозакидательскими настроениями, в первую очередь, и приходилось бороться офицерам и бывшим сверхсрочникам, успевшим повоевать в Великую Отечественную. Доказывать, что нельзя верить некоторым фильмам, где гитлеровцы показаны полными идиотами, поскольку, как прекрасно знал Лысухин, «немец — солдат умный, хорошо обученный, и воевать с ним будет очень тяжело». Даже на столь хорошей технике, как Т-44. И особенно — в сорок первом году, когда фашисты уверены в своих силах. Но ничего, к тому моменту, когда закончится слаживание бригады, совместно с замполитами удастся и эту дурь из некоторых особо горячих голов вышибить.