Одним словом, трещит по швам не только исполнение плана Восточной кампании, но и сама концепция Блицкрига, которой грезит находящийся в подчинении у него, фон Лееба, генерал Манштейн, корпус которого всего несколько дней назад понёс очень серьёзные потери в районе Старой Руссы. Настолько серьёзные, что 8-ю танковую дивизию, и без того потрёпанную под Сольцами, пришлось отправить в тыл для пополнения техникой и личным составом. Да и моторизованные дивизии, пусть и сумевшие на пятый день удара по 34-й армии генерала Качанова отбросить большевиков за реку Ловать юго-восточнее огромного озера Ильмень, лишь ограниченно боеспособны.

Невысокий чернявый старший лейтенант-артиллерист с небольшим фанерным чемоданчиком шёл по осенней Москве. Ему, родившемуся далеко от этих мест, в Грузии, столица была отнюдь не родной, но она была родным городом его дочери, в которой он души не чаял. А после выписки из госпиталя он никак не мог надышаться воздухом «свободы», как он посмеивался, вспоминая строгий больничный режим. В разгаре бабье лето, тепло, светит нежаркое сентябрьское солнце. Можно было бы, конечно, доехать на метро или трамвае, но кипучая восточная кровь требовала физической нагрузки после двух месяцев вынужденного безделья. Вот и шёл он от вокзала до квартиры, где жили жена и дочь, домой, пешком через пол-Москвы. Шёл и подмечал изменения, произошедшие со столицей после 22 июня, когда он был в ней последний раз.

Первое, что бросалось в глаза, это резко возросшее число военных, которым регулярно приходилось козырять. Делал это старший лейтенант довольно неуклюже, поскольку перебитая чуть выше локтя кость правой руки только недавно срослась, и подвижность это «главной» для военного человека конечности восстановилась ещё не окончательно. Артиллерист даже в этом нашёл повод для шутки: у его отца плохо двигалась повреждённая в юности левая рука, а сын теперь «продолжил семейную традицию», плохо владея правой. Впрочем, внимания на его неловкость никто не обращал внимания. Кроме какого-то очень сердитого подполковника, немедленно напустившегося на старлея.

— Кто вас научил, товарищ старший лейтенант, так снисходительно отдавать честь старшему по званию? Немедленно сделайте это так, как полагается по уставу!

— Виноват, товарищ подполковник, но лучше у меня не получится: последствия ранения.

Тут подполковник, пожевав губы, «сменил гнев на милость».

— Где воевал?

— 14-й гаубичный артиллерийский полк 14-й танковой дивизии, командир батареи.

— За новым назначением прибыл?

— Никак нет, товарищ подполковник. В отпуск после госпиталя. Вот, домой иду…

Второе из заметных изменений — заклеенные бумажными полосками крест-накрест стёкла домов. Пусть, по слухам, немцы и потеряли в безуспешных попытках бомбить Москву несколько сотен самолётов, но вероятности прорыва одиночных бомбардировщиков никто не исключал. Этим же обстоятельством объяснялись и зенитные пушки на крупных площадях, а также зенитные пулемётные установки на крышах домов. А ещё — опущенные к земле туши аэростатов воздушного заграждения.

Очень мало гражданских автомобилей. Почти все грузовики — с водителями в военной форме. Даже те, в кузове которых какое-нибудь промышленное оборудование. Но основная масса транспорта — телеги, запряжённые лошадьми. Фронт высосал массу автомобилей, и теперь их пытались заменить гужевыми повозками. Правда, старший лейтенант, вовсе не чуждый техническим новинкам (сам, как-никак, когда-то работал на Заводе имени Сталина), заметил несколько совершенно неизвестных ему машин. Судя по всему, американских, поскольку в СССР автомобилей с такими кабинами точно не выпускали.

Да, в госпитале он слышал о том, что американцы и англичане взяли на себя обязательство помогать Советскому Союзу в войне с гитлеровской Германией. Но он не ожидал, что эта помощь придёт так быстро. Ну, да. Писали и про то, что 31 августа и 1 сентября в Мурманск прибыл конвой британских грузовых пароходов, доставивший партию грузов. Но там упоминались истребители и стратегическое сырьё — каучук, олово и авиатопливо. Видимо, и автомобили были, раз они уже катаются по Москве. Некоторые — даже с приводом на все колёса.

Эх, его батарее бы такие, и не пришлось бы 16 июля принимать тот бой, после которого он очнулся в госпитале. Ему ещё повезло то, что тот снаряд, осколок которого перебил ему кость, старший лейтенант «поймал» в его самом начале. Их, пятерых раненых, успели погрузить на «бэтэшки» отряда, сопровождавшего командира дивизии, с которыми тот и сумел вырваться из окружения. И они, раненые артиллеристы, остались живы. А все остальные бойцы батареи либо погибли, либо попали в плен.

Следует уточнить, что очнулся он в полевом госпитале, из которого его достаточно быстро погрузили в санитарный поезд и отправили уже в тыловой, в Ярославль. Тем не менее, лечащий врач в Ярославле признался, что руку его пациенту удалось сохранить лишь чудом. То ли грязь в открытую рану попала, то ли волокна от не очень чистого (в отступлении особо форму не постираешь) рукава гимнастёрки, то ли прилипшие частицы бинта при очередной перевязке не заметили. В общем, рана воспалилась, в неё проникла раневая инфекция, и уже стоял вопрос об ампутации.

То самое чудо носило собственное имя «пенициллин». Так называли препарат, убивающий микробы, даже живущие внутри организма. Секретное экспериментальное средство, полученное советскими биологами из какой-то плесени, обнаруженной в московском метро. Несколько уколов, несколько дней тошноты и поноса после них, но рана начала стремительно заживать. Ну, и срастаться раздробленная кость.

Как только почувствовал себя более или менее нормально, написал Юлии, где находится. Кое-как, левой рукой, но нацарапал. Отцу, конечно, сообщили и без него, но, хорошенько подумав и вспомнив его телефонное напутствие, сказанное 22 июня «иди и сражайся», написал и отцу. Что сражался, как мог, и не уронил чести ни трусостью, ни вражеским пленом. А тот в ответ прислал вырезку из старой газеты, в которой сообщалось о награждении бойцов 6-й батареи 14-го гаубичного полка, отличившихся в боях в Белоруссии. В том числе — его самого орденом Красного Знамени. Вот такое своеобразное поздравление получилось. А ещё — признание в том, что этот суровый, требовательный к себе и близким человек, с которым отношения не очень складывались уже несколько лет, признал в сыне достойного человека и готов пойти на примирение.

Вместе с конвертом люди из отцовской охраны привезли ящик фруктов. Много, очень много, одному столько не съесть. Да и после фронта, после дней в окружении, когда сытный обед казался роскошью, у старшего лейтенанта даже мысли не возникло сожрать всё это богатство в одиночку. Поэтому, поблагодарив посланцев и попросив передать благодарность за посылку отцу, попросил санитара отнести фрукты на кухню госпиталя.

— Что-то ещё передать вашему отцу? — спросил старший лейтенант госбезопасности, приехавший из Москвы.

— Нет, ничего, кроме того, что я уже пошёл на поправку и чувствую себя хорошо. Нет, постойте. Я хотел бы разыскать своего сына Евгения и материально помочь его матери.

Чекист кивнул.

— Хорошо, я передам ваше пожелание.

Эти письмо и посылка были новым экзаменом. На зрелость и мудрость: поймёт ли сын то, что без слов сказал ему отец. Пожалуй, ещё полтора месяца назад он с треском провалил бы экзамен, не понял бы, затаил бы очередную обиду на «бессердечного» отца. Но между их последним разговором и этой весточкой были три недели на фронте, которые коренным образом сломали всё, что было до Войны, и Яков Джугашвили после пережитого в течение этих трёх недель стал совсем другим человеком. После трёх недель на фронте, после двух месяцев в госпитале, после угрозы лишиться руки. Живи он в самом конце этого страшного века, он бы по этому поводу вспомнил фразу нынешнего своего современника: «пуля очень многое меняет в голове, даже если попадает в задницу». Но сага о Доне Корлеоне пока ещё не написана, и он без всякой философии идёт по Москве домой, наслаждаясь тёплым днём бабьего лета.