Юноша побледнел, и его лицо приобрело мёртвый цвет, которым всегда так отличались любезные отравители и подлые обманщики.

Кроме того, в клубе слишком громко, чтобы разговаривать, так что после пары рюмок каждый чувствует себя центром внимания, и при этом полностью отрезан от окружающих.

Чак Паланик

Многие люди, — как бы плохо это не звучало, — и не подозревают, что их в чём-то подозревают. Такой вот парадокс, состоящий из кольцевых, указывающих друг на друга подозрений. Это наблюдение, сделанное мной в годы работы дознавателем, подтверждается весьма тривиальным фактом: если человека ловят, то первое мгновение, следующие за обвинением, он никогда не признает, что его поражение — есть плод чей-то удивительной умственной способности: нет, преступник скорее поверит, что раскрытие его подлого преступления есть ни что иное, как роковая случайность, и что дознаватель, этот хитрец с ворохом вопросов, просто бьёт наугад. Бандит будет стоять перед судом, смотреть на уверенное лицо прокурора и не догадываться, что его действительно поймали, и лишь когда огласят приговор, а судьи, глубоко убеждённые, что совершили праведное дело, дружно встанут с мягких кресел и пойдут пить самый редкий в мире чай, обвиняемый наконец падёт в ноги и вскрикнет: «я — убийца!»

Почему так происходит? Почему люди так уверены в своей непогрешимости и готовы поставить на карту собственную жизнь, зная, что она у них, какова божественная ирония, всего-то одна и второй не представится? Наверное, дело во врождённой мании величия. Я глубоко убеждён, что она есть у каждого человека хотя бы потому, что каждый индивид считает себя лучше другого индивида. И дело тут не в здоровой самооценке, которой, как утверждают врачи, обладает уравновешенный человек: даже самый трусливый и неуверенный тюфяк в королевстве, если завидит короля, воскликнет: «А у меня волосы длиннее!». Безусловно, ради приличия, если его спросят друзья или знакомые, он всё-таки скажет: «Я такой жалкий!», но внутри, обуреваемый несогласным гневом и противоречивыми эмоциями, он будет жутко кричать, даже вопить: «Пусть у этого короля лучшая жена на свете, пусть у него каждый день обедает по министру, но зато я, уродливый и глупый бедняк, обладаю тем, чем этот надутый фанфарон никогда не сможет обладать — свободой!».

Уверяю, выберите любого, самого несчастного гада, коего и человеком-то не назовёшь, и подойдите к нему вплотную. Если бы вы могли читать мысли, то услышали бы, как это подобие человека сравнивает вас с собой и, что ещё более удивительно, находит, что он куда как привлекательней, чем вы, кем бы вы там ни были — таким же уродом или писанным красавцем с густыми золотистыми кудрями. Люди любят себя и не любят, когда другие занимаются тем же самым, поэтому они скрываются ото всех, некоторые — даже от себя любимого. Только храбрецы могут с уверенностью сказать: «Да, я считаю, что я самый лучший, и это несмотря на то, что я решительно хуже всех в этой зале!»

Безусловно, как и во всякой радикальной философии, есть исключения, но они, повинуясь поговорке, лишь подтверждают правило. Эти исключения, считающие себя рабами, слугами, помощниками, блаженными и прочими героями, каких никто и никогда взаправду и не видел, почтут за честь повысить чужую самооценку и назвать себя червяком, агнцем, смиренным обожателем или и тем и другим вместе, но эти люди сошли с ума, не стоит принимать их убитую самооценку и странный взгляд на веру…

Так вот, мы отдалились от самого интересного: преступник, которого я ловко поймал на горячем, сумел побороть волнение и сказал:

— Наверное, негодяй посчитал детектива более опасным и использовал духовую трубку. Что же касается писем: наверное, ты прав, письма и вправду были. Я неоднократно видел, как госпожа рисует или что-то тщательно конспектирует в розовой книжке. Жаль, что она пропала, и ты не сможешь пролить свет на тайну её исчезновения…

«Я не могу обвинить мальца в преступлении, пока у меня на руках нет вещественных доказательств. Что я скажу, если меня спросят, как я догадался о личности преступника? Что мальчишка потеет, когда я говорю с ним о его милой госпоже, что ему дали по морде, а мне пробили шею дротиком, или что я не слышал звука падающего тела? Всё это лишь мои домыслы, даже то, что мальчик много знает о цене ядов и догадался о письмах раньше меня самого…»

Симон счёл моё молчание за победу, поэтому окончательно успокоился и даже поторопил меня, намекнув, что уже очень поздно и мне пора покинуть дом.

— Ты прав, Симон. Я засиделся. — окинув комнату настороженным взглядом, я пришёл к выводу, что больше мне в покоях госпожи Адель делать нечего: я осмотрел решительно всё, и кто-то очень остроумный мог бы даже сказать, что я осмотрел намного больше необходимого…

— Ты будешь выходить? — Симон уже вставил ключ в дверной замок и с любопытством на меня посматривал. Я читал его мысли: «думаешь, раскусил меня? Я надругался над Адель в доках, скинул её труп крысам и теперь ты ни за что меня не поймаешь. Можешь искать где угодно и ставить меня в тупик любыми вопросами, но в конечном счёте всё, что тебе останется — закрыть дело за неимением улик»

Я молча вышел из комнаты и предоставил садовнику запереть дверь на ключ. В это время в моей голове вспыхнул фигуральный пожар.

«Слуга влюбляется в госпожу и, узнав, что она выходит замуж, решается на отчаянный шаг. Классика. Я раскрыл пять подобных дел, и в четырёх из них преступник был предварительно отвергнут и знатно унижен. Наверняка в дневнике имя Симона значило больше, чем имя простого слуги… И я выведу этого гада на чистую воду»

Я направился вслед за молодым человеком и уже спустя пару минут жадно вдыхал воздух за стенами поместья. Стоял тёплый летний вечер: рыжее солнце спустилось к морю, и его лучи почти не проникали на улицу из-за огромной высоты местных домов. Квартал богачей погрузился в тень.

Я совершенно не представлял, что мне делать и куда теперь идти. Стоял посреди неизвестной улицы, в одолженной обуви, в неизвестном городе, с непонятными и сумбурными мыслями, которым никак не помогал блокнот, и судорожно хватался за голову, чтобы заставить себя вспомнить хоть что-то из жизни Лойда де Салеса… Надо ли говорить, что это был заведомо дохлый номер.

Вскоре на меня начали коситься: проходящие мимо франты, в широкополых шляпах и с тростью под белыми перчатками, милые дамы с затянутым корсетом на сверкающем шёлком и жемчугом платье, спесивые слуги в парадных ливреях, носящие в дома господ только что купленные мундштуки, золотистые сливы и живых крабов. Некоторые кучера и вовсе старались невзначай задеть меня плетью. Тогда я отбегал на край тротуара, поближе к ограждению очередной Виллы, и матерился, что было мочи. Пребывание в районе миллионеров, звёзд и аристократов стало для меня настоящей пыткой. Поэтому, когда на горизонте мелькнула кисточка шляпы охранника, вышагивающего по мостовой, как хозяин жизни, я даже обрадовался.

— Гм, сэр, — боец выразительно посмотрел на моё дешёвое одеяние и, очевидно, понял, с кем имеет дело, но всё же поступил осторожно и решил обращаться с незнакомцем вежливо: — К нам поступили жалобы, что какой-то странный мужчина ходит вдоль улиц и непристойно выражается. Не могли бы вы прояснить ситуацию?

— Да, конечно. — я подбоченился и попытался придать себе гордый вид растерянного вельможи. — Видите ли, я иностранец и нахожусь тут проездом…

— Ах, это значит, что вы пришли посмотреть окрестности и заблудились? — догадливый вояка просиял.

— Да, вы решительно правы! Мой друг, Рубиус, все уши прожужжал мне о том, как прекрасен королевский район.

— И ваш друг не ошибся. — охранник гордо задрал нос. — Королевский район — жемчужина Гарновера!

«Значит, столицу империи называют Гарновером…»

— Позвольте, — мужчина взял меня за руку и повёл за собой. Я не сопротивлялся.

Вскоре мы вышли к грандиозному фонтану, стоящему в центре круглой площади. Он являлся пересечением четырёх улиц и состоял из прекрасных, тянущихся к небу мускулистых атлантов из мрамора, удерживающих узорчатую, огромную чашу, в которой, журча и переливаясь, брызгала тёплая вода. Вокруг фонтана по всей дуге были расположены удобные лавки. На них сидели исключительно уважаемые персоны.