И с ними, призраками, бывало нелегко. Некоторые из них предъявляли требования.

– Сколько лет было Эбигейл, когда умерла ее сестра? – спросил Арман.

– Пятнадцать, – ответила Изабель.

– А ее отец был один с Марией, когда это случилось?

– Да, насколько нам известно. Поскольку ее смерть имела такой неестественный характер, коронер провел полное вскрытие.

– Позволь? – Гамаш протянул руку, и Лакост передала ему заключение патологоанатома. – Оба, будь добра, – сказал он. – И свидетельство о смерти Пола Робинсона.

Он надел очки и принялся читать, кивая время от времени.

Подчиненные видели, что шеф не пробегает текст глазами. Прочитывает каждое слово.

– Можешь прислать мне электронные версии? – спросил он у Лакост.

Та кивнула, и Гамаш прикрепил медицинские заключения к электронному письму, адресованному Шарон Харрис. Их коронеру и коллеге.

Потом снял очки и тяжело вздохнул.

– Ты остаешься, Изабель?

– Да. Переночую в гостинице Оливье и Габри.

– Хорошо. – Он посмотрел на часы. Перевалило за одиннадцать. – Думаю, пора идти спать. Ответ мы получим не раньше утра.

Бовуар сел за руль и поехал вниз по склону, Арман же ощущал потребность пройтись, подышать свежим воздухом. Как и Изабель. Но вместо того чтобы зашагать по дороге в деревню, он повернулся к Лакост:

– Не возражаешь?

Она отрицательно покачала головой и пошла за ним, зная, куда они направляются. Они остановились у скамьи, скинули рыхлый слой снега, который накопился там за день. Потом Изабель протянула руку и погладила спинку скамьи. Уже опустилась темнота, и разглядеть буквы, вырезанные на дереве, было невозможно, но ощутить их пальцами она могла.

Арман и Рейн-Мари поставили здесь эту скамью, чтобы друзья и незнакомые люди могли отдохнуть после долгого пути. Могли посидеть, полюбоваться ландшафтом, потом перевести взгляд на дома у подножия холма. На дымки, поднимавшиеся из труб, и сливочный свет, просачивавшийся из многостворчатых окон. Отсюда хорошо были видны три огромные сосны на деревенском лугу – они покачивались на ветру, помахивали ветками.

Три сосны, растущие рядом и давшие название деревне, были кодом лоялистов[107], сообщавшим беженцам, что здесь они в безопасности. Наконец.

Но если скамью здесь поставили Рейн-Мари и Арман, то появление слов на спинке скамьи так и осталось тайной. Они просто возникли там. Сначала одна фраза. Потом ниже – вторая. Никто не признавался в авторстве, но Арман подозревал, что это дело рук Билли Уильямса, который, при всей своей загадочности, иногда мог высказываться внятно.

На доске, потертой, исхлестанной стихиями, было вырезано: «Храбрый человек в храброй стране»[108].

А над этим: «Удивленные радостью».

Вечер был абсолютно безветренным. Изабель и Арман сидели бок о бок, их дыхание уплывало вверх легкими облачками.

Вдруг из одного облачка как будто само собой раздалось:

– Как ты, Изабель?

– Лучше.

– Лучше, чем что?

– Чем раньше. – Она улыбнулась и замолчала на секунду, потом продолжила: – Когда я выписалась из больницы, вы пришли к нам. Приготовили чай, принесли угощение из бистро, мы поговорили. Вы помните?

– Никогда не забуду.

– Вы тогда сказали, что после того, как вас ранили несколько лет назад, стали крепче прежнего. И я видела, что так и есть. Но то были вы. А я боялась, что со мной этого не случится никогда. Я едва могла говорить и самостоятельно двигаться. Даже есть без посторонней помощи не могла.

Она навсегда запомнила, как шеф сидел рядом с ней, разламывая слоеный круассан. А потом вкладывал кусочек не в ее рот, как это делали остальные, а ей в ладонь и смыкал ее пальцы вокруг ломтика так, что в конечном счете она ухватывала его сама.

Слезы смущения катились у нее по щекам, а он бережно подносил руку Изабель к ее рту. На это ушло несколько попыток. Кусочек круассана неизменно выпадал из ее слабых пальцев, но слезы прекратились. Она сосредоточилась.

И наконец у них получилось.

Они повеселели. Словно она совершила нечто выдающееся. На самом деле так и было.

Они повторяли это раз за разом, пока она не съела весь круассан.

Такого превосходного вкуса она в жизни не ощущала – ни до, ни после.

После этого она просила мужа, родителей, сиделок, своих детей делать то же самое. Это занимало немало времени, часто она испытывала разочарование, даже чувствовала унизительность своего положения. Но в конечном счете научилась все делать сама.

Она повернула голову к нему. Его профиль четко выделялся на фоне звездного неба. Глубокий шрам на виске сейчас не был виден. Но если бы она протянула руку, то нащупала бы его. Он был вытравлен на виске Гамаша навсегда.

– У меня до сих пор случаются дни, когда приходится преодолевать себя, – сказала она.

Он кивнул:

– И у меня тоже. Когда устаю.

– Не всегда удается сразу найти нужное слово. А когда нахожу, глотаю его. Но это напоминает мне о том, какой путь я прошла.

– Мне горько, что тебе пришлось совершить это путешествие, Изабель.

Ее действия спасли не только его жизнь, но и жизни большинства обитателей деревни. В нее стреляли, почти что убили, прямо там, в бистро. В безопасном месте.

Но они лучше многих других знали, что на самом деле безопасных мест не бывает. Их делают безопасными люди. Забота. Доброта. Желание помочь. Иногда траур. А часто прощение.

– Я стала сильнее во всех смыслах, – сказала она. – Но я опасаюсь за своих детей. Я говорю себе: это испытание и их сделало более крепкими, более стойкими. Они видели, что беду можно преодолеть. Но…

Но.

– Они тоже получили ранение, – закончил он ее мысль.

– Oui.

Они сидели в дружеском молчании, вдыхая разреженный холодный воздух. Выдыхали непроизнесенные слова. Наконец Изабель заговорила.

– Я думала об Эбигейл. Ни один ребенок никогда не смог бы полностью забыть того, что случилось с ее матерью.

Она увидела, как Гамаш кивнул. Потом он встал. Они вместе прошли мимо Нового леса и вскоре добрались до деревни. Оба чуть прихрамывали.

Даниель выгуливал собак – в последний раз на сегодня. Арман присоединился к нему, а Изабель направилась к мини-гостинице Габри и Оливье.

– Па?

– Oui?

– Как ты считаешь, профессор Робинсон добьется своего? Я говорю, ее кампания будет успешной?

Арман посмотрел на сына. Крупный, крепкий, как и отец. Сильный и добрый. И чувствительный. Настанет день, и, может быть, Даниелю придется принимать это решение. Вытащить вилку из розетки, отключить искусственные легкие. Дать отцу умереть. Позволить природе идти своим путем.

Но о какой «природе» идет речь? О человеческой? Не на это ли полагается Эбигейл Робинсон? Арман знал, что человеческая природа не всегда красива. Или сострадательна. Или мужественна.

Если позволить человеческой природе бесконтрольно идти своим путем, что тогда будет?

Он вспомнил о пятне на оконном стекле. Смазанный отпечаток ладони. И ему в голову пришла одна мысль. Хотя его вера в людскую порядочность и брала верх над сомнениями. Пусть Арман Гамаш видел худшие человеческие проявления. Но он видел и лучшие. И верил, что это лучшее одержит верх.

– Надеюсь, что нет.

Только достаточно ли одной надежды?

– Неужели было бы так уж плохо, если бы профессор умерла? – будто размышляя вслух, произнес Даниель.

Арман посмотрел на сына, не веря своим ушам:

– Но ты же не можешь так думать на самом деле.

– Тем не менее я так думаю. – Даниель несколько секунд смотрел на отца. – Ты жалеешь, что спас ее?

Пока еще никто не задавал ему такого вопроса. Напрямую, во всяком случае.

– Я должен был попытаться ее спасти.

– Понимаю, – сказал Даниель. – Но не жалеешь ли ты? Тебе не хотелось, чтобы спасение не увенчалось успехом?

Арман вздохнул, не в силах дать ответ.