— Тебе. Не. Послышалось, — выдавила Алия, за каждым словом сглатывая ком. — Я. Хотела. Уйти. Я. Полюбила. Его.

Муж больно сжал ее и дважды встряхнул.

— Как?! Скажи: как?! Как ты смеешь, девка??

— Только что, — прошептала Алия чуть слышно, — я застрелила любимого человека, чтобы спасти тебе жизнь.

— Сука! — крикнул муж и отшвырнул ее. Она споткнулась, упала на пол.

— Дрянь! Моли о прощении, чтобы я только не выкинул тебя на двор, к собакам!

Она поднялась, держа в руке изогнутый кавалерийский меч Ритгара.

— Я — не твоя вещь, чтобы ты мог выкинуть меня, либо оставить. И я ухожу.

Когда он вновь попытался схватить ее, клинок дважды сверкнул бликом. Обе заросшие щеки купца залились кровью. Он заорал и закрыл лицо руками.

Не оборачиваясь более, Алия вышла из дому.

— Твой отец… Он был кочевником, воином степей. Его звали Ритгар, сын Измира. Его народ десятилетьями враждовал с нашим — это так. Но он был славным бойцом — бесстрашным и искусным; сыном шести поколений воинов. Теперь его кровь — в твоих жилах, как и кровь деда. Помни это и будь достоин.

Волосы девочки были цвета солнечных лучей летним днем после грозы. Огромные глазищи беззащитно распахнуты навстречу миру, а кожа столь гладко бела, словно в жилах под нею вместо крови струилось молоко.

— Редкая вещица, дорогого стоит, — мурлыкнул сквозь усы советник, впервые увидав Лану в колыбели.

Впрочем, герцогине-вдове он сказал иное:

— Вашей дочери суждено быть любимой — для этого она создана. Так научите ее быть любимой! Любите Лану, ваша светлость.

Герцогиня-вдова любила дочь как могла и умела — не больше и не меньше того. Кормилиц брала дородных, служанок — расторопных и пугливых, гувернанток — старых дев из благочестивых семей. Раз в день брала дочь на руки и целовала в макушку, пухлой ладонью в перстнях никогда не била по лицу. На сотни вопросов, что сыпались из любопытной девочки горохом, герцогиня отвечала с великой обстоятельностью, глубоким грудным властным своим голосом. Однако вскоре теряла терпение и звала тогда советника, прищелкнув пальцами:

— Будь добр, объясни.

Он и объяснял:

— Ты будущая женщина, Ланочка. Ты ребенок сейчас, но придет время — и станешь женщиной.

На слово «женщина» он ронял придыхание, и Лана радостно переспрашивала:

— Стану как мама?

— Как мама.

— А скоро ли стану?

— Когда научишься.

— А у меня получится?.. — щечки Ланы наливались персиковым соком.

— Наука проста, — говорил советник. — Женщина — сосуд, и дело ее вмещать. Сила твоя сложится из того, что ты впитаешь в себя, точно как море складывается из рек, в него впадающих.

Лана впитывала. Вычурное разноцветье платьев на балу, мраморный голос матери, нестройный гомон улиц и звон мостовой о подковы, изумруды росы на плюще по стенам южной башни, хрустальную свежесть ручьев в саду, бряцанье доспехов, гундосую перепалку воронов и прищур лучников на стенах… Девочка принимала все и росла. Жизнь втекала в ее большущие, восхищенные зрачки.

Лана расцветала. Округлялись бедра и плечи, пухли губы, румянились щеки. Она была выше сверстниц, а волосы кудрявились и венчали голову пышной короной. Одного взгляда хватало теперь, чтобы узнать в ней юную герцогиню.

Когда пришел срок, она влюбилась. Лана вбежала к матери, и взахлеб, срываясь на шепот, рассказала… Герцогиня-вдова гневно взмахнула рукой, но дочь не умолкла — ее переполняло, лилось через край. Мать ударила ее по щеке.

— Две недели не выйдешь из комнаты. На хлебе и воде. Надеюсь, научишься сдержанности.

Когда советник вошел к ней, слезы уже высохли. Лана обнимала свои белые колени и глядела с терпкой печалью.

— За что, скажи? В чем я виновата?

— Ты полюбила, Ланочка. Этого делать не следовало.

— Разве любить нельзя? Отчего?!

— Любовь — жадное чувство. Она заставляет бороться… а борьба не дело женщины. Добиваться, захватывать — удел мужчины, судьба женщины принимать. Тебя полюбят, ты примешь его любовь и лишь тогда полюбишь сама. Никак не раньше.

А позже пришла война. Странное дело: она, казалось, не прибыла извне, а появилась прямо здесь, в стенах столицы. Зародилась в дворцовых залах тревожно-рваными нотами в голосах, гулкими и быстрыми шагами; выплеснулась на улицы, звеня шпорами, сверкая шлемами; стеклась к площадям волнами железных рыцарей, всхрапывающих коней, серых плечистых йоменов с алебардами… и, наконец, вытекла прочь сквозь городские ворота. Без войны в городе сделалось пусто и бессонно.

В числе прочих ушел и тот, кого Лане запрещалось любить: ускакал, разметая по ветру алый плащ. Лане не следовало ждать его, и она изо всех сил не ждала, стоя вечерами меж зубцов смотровой башни, и старалась не думать о воронье, которое тучами тянулось вслед за войском.

Затем война вернулась. Целыми днями она вливалась в ворота потоком хмурых крестьян с котомками, телег, кибиток; нестройной грязной цепочкой солдат. Рыцарей не было — в мутной этой людской реке не находилось места блеску… И вдруг отсек ее поднятый разводной мост; и Лане врезались чьи-то слова: «Правильно, и так жрать нечего».

— Как принять это? — допытывала она советника. — Я не могу, не умею. Вокруг одно горе, тоска, боль. Неужели это возможно принять?

— Ты женщина, — устало отвечал старый друг. — Ты должна верить жизни. Жизнь никогда не пошлет тебе того, с чем бы ты не справилась.

Когда мост опустился вновь, по нему ворвалась в город безупречно ровная череда конников под чужими штандартами. Похожая на железную змею, прогрохотала она улицами, врезалась во дворец. И вот Лана сидела по левую руку от матери, и молчала, как подобает, а по ту сторону стола бородатый южный лорд прихлебывал из кубка и отсчитывал: четыре замка… прилежащие им земли в излучине… право пользования прибрежными водами… сколько-то сотен… а может, тысяч… За каждым его словом герцогиня-мать поглядывала на советника, а тот отвечал ей молча, на миг опуская глаза. Потом южный лорд сказал:

— Это не все. Мой король желает еще кое-что, — и вперил в Лану острие взгляда.

— Спаси меня, — шептала Лана, а костяная луна заглядывала в оконце башни. — Ты мне как отец… даже больше, чем отец. Сжалься надо мной, не отдавай! Я погибну там, у них!

— Ты не понимаешь, бедная девочка. Ведь это и есть твоя судьба. Для этого ты рождена! Ты остановишь войну, и ты станешь королевой. И нужно совсем немного: просто смирись, и тяжесть упадет с плеч.

— Я не смогу… Прости, не смогу… Что угодно, но не это, — Лана распахнула окно, и месяц оскалился своей мертвецкой мордой. — Лучше умереть здесь… хотя бы дома.

Советник грустно покачал головой, вздохнул, пожевал губу.

— Ладно, — сказал, — собирайся. Я знаю, как выбраться из города.

Лунное серебро втекало в карету, когда шторка покачивалась на окне. Копыта дробью рассыпались по мостовой, и сердце невольно билось с ними в такт.

— Где мы?.. — спрашивала Лана, хотя и так понимала, что все еще в городе. Хотела слышать голос друга, чьего лица не видела во тьме.

— Скоро, уже скоро… — приговаривал советник.

Мостовая сменилась досками, затем землей. Экипаж закачался, постанывая на колдобинах.

— Ты — женщина, — сказал советник. — Твой удел — принимать. Ты будешь счастлива лишь когда научишься этому, и никак иначе.

— Почему ты говоришь это?

— Тебе предстоит урок. Есть одна штука, которую очень непросто принять… Но это нужно уметь, и ты научишься.

Карета замерла. Дверь распахнули снаружи.

— Я говорю о предательстве, — окончил советник.

Латники южного короля кольцом обступили экипаж.

— А что было дальше? Ну, расскажи, что же? Она погибла на чужбине? Умерла от тоски? Наложила на себя руки, чтобы не достаться врагу?