Он сбил звонок, злясь не на Светлану, а на Хмеля с его: «ты скоро?» Скоро ли я? Через час? А почему? Потому, что жалею одного барана? Или потому, что «тубус» еще не…

Телефон снова засигналил.

— Капитан, это Семен, фельдшер. У меня хорошие новости. На борту вертушки был ремонтный бот. С ним все очень быстро. Экипаж занят иллюминаторами, скоро закончит. Через полчаса мы готовы стартовать.

— Молодцы.

— Как у вас? Нашли тэ-ком?

— Да.

— Когда привезете?

— Решаю вопрос.

— Капитан… — голос Семена понизился. — Тут не все так радужно… Некоторые больны со вчерашнего утра. В смысле, утром заметили язвы, а появиться они могли и ночью. Нам бы поскорее, понимаете?

— Я не младенец. Отбой.

Он двинулся к Пирсу, все еще колеблясь: прострелить колено или просто сломать палец? Ладони поэта плясали над клавиатурой. Винтажная кнопочная клавиатура — дорогая, наверное. Пальцы отбивали рваную чечетку: выстучат слово или два, замрут, подрагивая, снова упадут на клавиши. Повинуясь секундному любопытству, Гончаров заглянул в экран. Не стоило терять на это времени, но ведь секунда, не больше…

Он прочел три строки и потемнел от ярости. Схватил поэта за ворот, рывком сдернул со стула.

— Твою мать! Так это стих… про каштан?! Не про жизнь и смерть, болезнь, эвакуацию, а про дерьмовый каштан?! Да пошел ты!

Впечатав Пирса в стену, Гончаров вынул оружие.

— Где тэ-ком?!

— Э… что?..

Глаза поэта туманились. Кажется, он не понял вопроса.

— Чертов недоносок, отвечай мне!..

И вдруг капитана осенило. Он ухмыльнулся, отбросил поэта, подошел к столу. Дорогой дом, дорогой лэптоп, дорогая рубаха. Возможно, и тэ-ком дорогой. Это будет не пивная банка, а маленький изящный жучок. Упертый олух до последней минуты сочиняет свой стих — значит, это ему дьявольски важно: сочинить и отправить, вписаться напоследок в историю. Тэ-ком не в подвале и не на чердаке, он здесь же, совсем рядом. В винтажных лэптопах бывают разъемы, как встарь: не инфракрасные, а контактные, чтобы втыкать разные мелкие девайсы.

Гончаров развернул компьютер и выдернул из порта крохотную, с ноготь, пластинку.

Когда вышел во двор, Светлана бросилась к нему:

— Что с Пирсом? Где он? Почему не летит?

— Пирс мертв, — отрезал капитан.

Он втолкнул ее в кабину флаера и прыгнул за штурвал.

Двое мужчин курили на скамье, когда каштан брякнулся с дерева им под ноги. От удара шипастая кожура треснула, открылась щель, сквозь которую поблескивала влажная, идеально гладкая сердцевина. Полковник поднял каштан.

— Тот миг, когда проглянула душа… — сказал он вполголоса

— Да в тебе прямо поэт проснулся, — хмыкнул прапорщик.

— Не мои слова.

— А чьи? Нашего все?..

Полковник разломал кожуру и потер пальцами коричневый плод.

— Каштан мне напомнил Новую Дельту. Помнишь ее?

— Давнее дельце. Ты за нее майора получил. Мы тогда хорошо сработали.

— Хорошо, да… — неожиданно угрюмо процедил полковник.

— А причем здесь каштан, брат?

— Так ты не знаешь?..

— Откуда? Ты не говорил.

— Никогда?

— Никогда.

— Что ж…

Подбрасывая каштан на ладони, полковник Гончаров рассказал все, как было. Когда он окончил, Хмель потер подбородок и спросил:

— То есть правда? Вот про каштан и писал?

— Знаешь, теперь я не уверен, что именно про него. Прочел только три строки. В первой было: «Тот миг, когда проглянула душа». Вторую помню не полностью: «Сквозь будничную пыль…» — дальше что-то еще. Из третьей осталось только слово — «каштан». С каждым годом все больше жалею, что не прочел остальное. Когда вспоминаю Новую Дельту, первыми на ум приходят эти строки. Не сильверы, не телепорты, не стерва докторша, а «будничная пыль» и «миг, когда душа».

— Да ладно тебе! Ты все сделал правильно.

— Как знать… Я мог силой отобрать тэ-ком у Винницкой и послать одноногих первыми. Мог забрать Пирса с собой — пусть бы дописывал в дороге. Мог подождать этот чертов час. А может, я и вправду поступил как надо. Чем дольше живу, тем меньше уверенности.

— Х-хе, — сказал Хмель.

Они закурили. Спустя молчаливую сигарету, Гончаров сказал:

— Вот что еще хорошо помню. Когда взлетали, я увидел Пирса сквозь окно. Он сидел за столом и писал. Уже без тэ-кома, то есть без надежды, что кто-то прочтет.

— Хм, — сказал прапорщик. — Штатские — странные люди…

Уильям Браун не любит говорить об инопланетянах.

Когда его спрашивают: «А правда?..» — и делают многозначительную паузу, он переспрашивает: «Что — правда?» — в надежде, что речь пойдет о чем-то другом.

— Правда, что ты видел пришельцев? — настаивает собеседник, и мистер Браун с неохотой отвечает:

— Ну, да…

— А правда, что они зеленые и тощие, как головастики?

— Не совсем.

— А ты разговаривал с ними?

— Ну, да…

Здесь терпение мистера Брауна, как правило, исчерпывается. Собеседник с фантазией мог бы спросить еще, к примеру: бывал ли Уильям на пятой планете молодой звезды Регул? Преодолел ли он семьдесят семь световых лет прежде, чем выдохнул кислород, зачерпнутый легкими еще на Земле? Восхитились ли чужаки мудростью Уильяма? И даже — открылся ли ему принцип синкретического подобия локализованных пространств? На все эти вопросы собеседник с фантазией получил бы положительный ответ, не будь он резко прерван Уильямом Брауном:

— Это все — космическая чепуха. Пришельцы всякие… Ничего здесь нет интересного. Лучше давай-ка я расскажу тебе про банку с букашками.

И затем, независимо от ответа, он приступает к одному и тому же повествованию.

Шел март — холодный и сырой. По утрам Уильям Браун выходил на прогулку в лес. Он вдавливал сапоги в липкую жижу, с усилием выдергивал их обратно и размышлял о своей ненависти ко всем мыслящим существам, начиная от голландских колонистов, четыре века назад разместивших свой поселок в этой убогой глуши, и заканчивая лабрадором цвета слоновой кости, который являлся причиной утренних прогулок. Пса звали Казак, он был бесстыдно красив и нахально веровал в то, что все вокруг обязаны его любить. Именно Казак первым обнаружил банку.

Пес деловито встрял мордой в кусты, торчащая наружу его хвостатая задница судорожно завиляла, а невидимая в листьях голова удивленно тявкнула. Уильям подошел поглядеть.

Среди кустов, увязнув на четверть в грязи, лежала округлая стеклянная емкость с открытым верхом, размером с тыкву. В емкости имелось некоторое количество песка, а в нем, едва заметные, копошились насекомые. Они были кирпично-рыжими и, вероятней всего, принадлежали к породе муравьев. Уильям обозначил их для себя более общим термином: букашки.

Песок, блеск и прозрачность стекла, расцветка букашек — все это навело на ассоциации с пустынями, сухим субтропическим зноем. Неожиданно для себя Уильям подумал: «Бедняги! Как же вы озябли, должно быть!» А затем подумал: «Март… в мае уж точно станет тепло. Тогда и выпущу вас». Он поднял банку с букашками и поволок домой.

Вопрос еды для муравьев был решен мгновенно. Уильям не сомневался, что сахар вполне подойдет. Все любят сахар, даже бегемоты. Он рассыпал ложку сладких кристаллов по поверхности песка в банке и с удовлетворением понаблюдал, как букашки растаскивают их по укромным местам. Несколько сухих палочек и листьев, упавших внутрь аквариума еще в лесу, давали муравьям некое подобие безопасности. Мистер Браун приподнял и пошевелил одну из палочек — букашки тут же бросились из тени врассыпную, толкая перед собой крупицы сахара. «То-то же!» — прокомментировал мистер Браун.

Он расположил банку на письменном столе, поближе к радиатору отопления у стены, подальше от влажного носа Казака. Отогревшись, букашки забегали энергичнее: заползали на листья, сбивались в стайки, движущиеся единообразно, сливались с другими стайками и растекались вновь. Какое-то время мистер Браун поглядел на букашечьи пермутации, но вскоре заскучал и взялся за ворох свежих газет. Он выписывал их с полдюжины, желая чувствовать себя человеком осведомленным, и прочитывал из каждой лишь вопиющую сенсациями передовицу да страничку спортивных новостей. То и другое проделывал, впрочем, вдумчиво и неторопливо.