…Вечером пятого дня купец явился к вдове сэра Харольда и попросил руки Алии.
Жизнь Алии преобразилась вдруг — словно ловкие пальцы перевернули монету, и горбоносый профиль короля обратился вздыбившимся грифоном. Дочери рыцаря казалось порой, что ее душу каким-то чудом всунули в тело другой особы, и та, другая, была маленькой девочкой.
Желая уберечь дитя от мирских невзгод, родители порою до того оберегают его, что тщедушная жизнь ребенка оказывается начисто отгорожена от мира, упакована в плотную, душную мешковину, сотканную из заботы и опеки. Нечто подобное представляла собою и супружеская жизнь Алии.
Муж называл ее: малютка. Муж называл ее: крошка. Муж называл: деточка.
Он говорил:
— Зачем же верхом, глупышка? Сейчас же велю запрячь карету!
Он ласково ворчал, усаживая ее в кресло:
— Что же ты сама схватилась, девочка моя? Пуская слуги подают — на то они и есть.
Он гудел снисходительно смешливым басом:
— Ни к чему тебе на базар идти — там только грязь и быдло. Не для тебя это, малютка.
Муж обожал слова «ни к чему». Ни к чему появляться на улицу одной, ни к чему заговаривать с чужими, ни к чему ходить босиком, ни к чему работать, ни к чему поднимать тяжести… Тяжестью считалась любая вещь крупнее кубка с вином. Работой, недостойной Алии, оказывалось любое занятие, кроме вышивания и чтения вслух. Для всех прочих дел служили крепкие руки купца или проворные слуги, подвластные ему. Громкий, могучий, грубовато заботливый муж отгораживал Алию от жизни гранитной стеною.
Порой девушка приходила в бешенство от всего этого. Ее душа — полная стремления, похожая на стрелу под взведенной тетивой — рвалась прочь из хрупкого тела, удушливых платьев, чужой малохольной жизни. Можно запереть в клетку канарейку, но, черт возьми, попробуйте посадить в клетку рысь! Она готова была выть и кусаться… и тогда муж брал ее на руки.
Так делал когда-то и отец.
Муж вскидывал ее выше своей головы, кружил в воздухе, смеясь, потом крепко прижимал к себе, слушал, как колотиться ее сердечко. В его руках девушка становилась невесомой пушинкой. Она целиком оказывалась во власти кого-то, кто во сто крат сильней, чем она сама. Бога, возможно. Оставалось лишь довериться этой силе, с восторгом и замиранием сердца раствориться в ней — как нырнуть в морскую волну.
Сила оказывалась доброй. Бог способен был сделать с Алией все, что угодно, мог даже уничтожить одним движением руки… но делал лишь то, что было ей приятно. Он держал ее, как держат величайшую драгоценность — крепко, бережно, восхищенно. Объятия мужа чудесным образом расставляли все по местам в этой новой странной жизни.
Хилые кружева, скользкие шелка, горничные, гребни, собственные мертвецки белые руки девушки — все разом вдруг обретало смысл. Алия думала: в навершие своего шлема и в рукоять меча славные лорды вправляют рубины. Камни не сокрушают врага и не спасают от ударов, их единственное назначение — сиять. Но именно они — драгоценнейшая часть доспеха.
Муж не давал Алии упражняться с оружием, и в этом также был смысл. Когда рядом он, ее доброе божество, кажется смешным встревать со своими хилыми силенками — ведь не станешь же укрываться щитом, стоя за крепостной стеной, и не станешь нести жеребца на своих плечах! Теперь девушке понятны были слова матери: муж позаботится, муж защитит. Так правильно, так — по природе.
К слову сказать, мужа Алия всегда называла: муж. Порой говорила: «муж мой». А иногда — «мой господин». Тогда он нежно улыбался и целовал ее, щекоча бородой ее щеку. Однако лишь сама Алия знала, как много весят для нее эти слова. Отец никого и никогда не назвал бы господином, кроме, разве что, своего сюзерена — Желтолесного барона. Так же и Алия с детства привыкла не склонять головы ни перед кем. Беспрекословно подчиняясь мужу, она возносила его надо всеми людьми, ставила на пьедестал — и сама восхищалась своим отчаянным доверием.
Наведываясь с визитом в каменную купеческую усадьбу, мать Алии неизменно приходила в восторг: брак дочки был идеален, безупречен, как часовой механизм, сработанный пожилым мастером. И Алия с гордостью заявляла: «Да, мама, теперь я поняла, что значит женское счастье! Это надо было почувствовать сердцем, и я почувствовала!»
А отец стоял в сторонке — тихий, молчаливый, блеклый. Алия теперь редко заговаривала с ним, лишь иногда спрашивала: «Но тебе ведь нравится мой муж, правда? Ты ведь рад за меня?..» Призрак сэра Харольда медленно кивал головою, она была дымчата и полупрозрачна… Призрак будто бы ожидал чего-то.
Алии было семнадцать, когда она обнаружила, что носит ребенка. Муж еще не знал этого. По торговым делам он часто покидал Желтый Лес, был и сейчас в отъезде. Большая часть слуг сопровождала его, дома с девушкой остались только горничная и повариха. Запершись в комнате одна, девушка пыталась понять, что ощущает от известия: счастье ли, радость, возможно, удовлетворение?.. Приходило на ум одно слово: правильно. Но ведь это не чувство, верно?.. Она не успела разобраться в себе, поскольку именно в тот день случилось невероятное.
Большой отряд варваров прошелся огнем по окрестным селам, и барон отправил из крепости три сотни рыцарей — перехватить и проучить налетчиков. Отчаянно смелые, но недальновидные степняки никогда не славились воинской хитростью, никто не ожидал подвоха и теперь. Как гром средь ясного неба, добрая тысяча всадников обрушилась вдруг на ослабленную крепость, вышибла ворота и ворвалась в Желтый Лес.
Улочки города вскипели и взвыли. На стороне кочевников стояла численность и внезапность. В помощь гарнизону были родные стены. Горожане били врага из окон луками и камнями, заваливали проулки бочками, отсекая конницу, обливали маслом и поджигали. Степняки рубились бешено и беспощадно, пьяные от крови и долгожданного успеха. Впивались в город, вгрызались в него все глубже…
Две девушки прилипли к окну, вслушиваясь в звуки битвы, которая не докатилась еще до их дома. Горничная дрожала от ужаса, Алия горела любопытством и внезапно нахлынувшим азартом. Горничная причитала: «О, боже, как же это! Что нам делать?! Они же доберутся сюда, они придут…» Алия молчала и знала, что кочевники обречены. Кровью в жилах она чувствовала их ошибку: степняки слишком растянулись вдоль улиц крепости, размазались, утратили прочность стального кулака. Теперь орду рассекут на куски завалами и пожарами, по частям перережут. Словно в ответ на ее мысли, звон сражения стал затихать. Она погладила горничную по волосам и сказала:
— Ну, вот видишь!..
И в этот момент вышибли входную дверь.
Горничная взвизгнула. Хозяйка выбежала на лестницу, ожидая увидеть в прихожей кого-то из солдат барона… однако там, внизу, у выбитой двери стоял варвар. Лицо его было смуглым, и гладким, и уродливым от боли. Из-под плетеного шлема на плечи падала густая спутанная грива. Кожаный доспех был прорублен на левом боку, все бедро аж до колена блестело от крови. Вслед за удивлением Алия ощутила жалость.
— Зови мужа! — крикнул ей варвар.
— Это зачем? — спросила Алия. — Чем я тебе плоха?
— Пусть защитит тебя, если может.
Кочевник шагнул к лестнице и выбросил вперед руку с изогнутым кавалерийским мечом. Рука была загорела до бронзы и жилиста, меч багровел. Жест вышел бы устрашающим, если бы не гримаса боли на лице.
Дурное, ребяческое озорство забурлило в груди Алии. Она сняла со стены одноручный клинок и пошла вниз по ступеням.
— Не шути со мной, женщина! Я не желаю убивать тебя!
— Да и я тебя тоже, — подмигнула Алия. — Только поколочу немного и выгоню вон.
Девушка прикинула свои шансы. Их, шансов, не было бы, будь противник здоров. Однако рана на корпусе всегда замедляет движение. Боль вынудит врага промедлить, прежде чем повернуться влево — пусть лишь на секунду, но этого хватит.
Она бросилась на него, целясь клинком в левый, окровавленный бок. Варвар отшатнулся вправо и рубанул. Боже, как быстро! Ахнул рассеченный воздух, затылок ошпарило холодом от клинка, что пронесся всего в дюйме. В следующий миг Алия обернулась и стукнула плашмя по руке варвара, уже заносящей меч для нового удара. Пришлось по костяшкам пальцев, он выронил оружие. Рванулся к девушке, замахнулся левой рукой. Раненый бок открылся, и Алия с оттяжкой припечатала по нему — прямо по дыре в доспехе.
