У горожан были изъяты с какой-то выплатой все ослы, мулы и верблюды, выкуплены кособокие повозки – все, что могло бы ускорить передвижение. Однако узбеки были счастливы и тому, что белокожие завоеватели не остались в Ташаузе еще на несколько дней. Ведь с каждым проведенным здесь часом возрастала опасность не только подхода ханской армии, но и случаев насилия вследствие неизбежного падения дисциплины. Некие торговцы попытались было предъявить счет за поломанные на базаре прилавки и арбы, но сбежали, едва увидели грозно сдвинувшиеся генеральские брови.

Однако второй день стремительного похода дался почему-то легче. Возможно, люди привыкли к маршу под палящим солнцем, но, скорее всего, у них появилась зримая цель. И солдаты шли, скрипели песком и пылью на зубах, и все же переставляли ноги. Чем ближе к столице, тем обустроенее становилась дорога, уже не приходилось засыпать каналы, а через притоки, бегущие к Аму-Дарье, были перекинуты приличные мостки, которые не задерживали движение.

И все равно ближе к вечеру, когда солнце уже склонялось к горизонту, но жара не отступала, усталость навалилась на многих. Командиры организовали посменный отдых на повозках для своих солдат, вот только часть из телег пришлось отвести для тех, кто валился с ног, сраженный беспощадной погодой. Радовало лишь то, что не видно было и вездесущих до этого туркоманов, до этого неизменно сопровождавших армию.

– Мир тебе, графиня, – поприветствовал меня подъехавший ближе отец Михаил.

Священник так навострился управлять верблюдом, будто бы детство свое провел промеж горбов этого удивительного животного. Сам он уже лицом стал черен под стать рясе, которую как раз снял, облачившись в светлый халат, выменянный в Ташаузе. Теперь его можно было принять не за иерея, а скорее за магометянского муфтия.

– И Вам, отче. Смотрите, как беспримерно мужественно идет православное воинство!

– Не юродствуй, Александра Платоновна!

– И не думала, отец Михаил! Я в самом деле восхищаюсь нашими людьми.

Иерей внимательно посмотрел на меня, но не нашел в выражении лица моего ни единого намека на усмешку.

– Силен народ наш, да. Если придется, то любое испытание выдержит. Особенно если ему помочь.

Теперь я уже пыталась уловить тайный смысл слов, сказанных мне, но отец Михаил сам соизволил объясниться:

– Дар твой хотя и не христианский, но на благое дело пошел. Многих ты спасла, графиня. Благодарят тебя люди.

И, можно сказать, внимательно замолчал.

Что ж, невысказанное было мне понятно. И вступать в конфронтацию с представителем Церкви было бы откровенной глупостью.

– Люди видели то, что видели, отче. Им и решать, какие силы помогли им. Я же не собираюсь проповедовать свою веру, раз Вас это так беспокоит.

– Беспокоит, графиня, беспокоит. Силен наш народ, но духом слаб человек. Кто-то увидит чудо манихейское, в вере своей сомнения в душе посеет.

– Пусть лучше Христу молятся, – отрезала я. – Мани не велит идти к нему с корыстной мыслью о получении таланта. Да и не получится так. Я лишь один раз видела, как истинно уверовал кто-то в зрелом возрасте.

Священник покосился на Аслана и усмехнулся. Против новообращения в манихейство черкеса, до этого поклонявшегося Аллаху и Пророку его Магомету, он ничего не имел.

– Еще забавное услышала тут. Оказывается, для солдат наших возлечь с манихейкой считается грехом великим. Не знала о таком.

– А, это забавный предрассудок, есть такое, – улыбнулся отец Михаил. – Считает народ наш, что скверна через коитус передается.

– То есть мне можно и насильничания не бояться?

– Слаб человек может оказаться, так что всякое случиться может. Но да, скорее просто сожгут.

Я, до этого улыбавшаяся от предмета разговора со служителем Церкви, поперхнулась. Священник же откровенно забавлялся моей реакцией.

– Случаи бывали, Ваше Сиятельство. И, признаюсь, некоторые служители подзуживают паству свою на такой грех. Самому раз довелось спасти от костра в тамбовской деревне девчушку, каким-то образом пришедшую к Мани и проявившую Свет ваш. Еле успел отбить, пришлось попу местному пригрозить ссылкой к самоедам[1], где он среди оленей крещение бы устраивал. Не спрашивайте, что с ней дальше было, отвез я ее до Рязани, там и передал князьям Вадбольским.

Этот древний род, отложившийся когда-то от князей Белозерских, я знала. Вадбольские одни из первых в России приняли Мани в сердце своем, но с той поры его представители оставались скрытными, дальше Москвы не выбиравшимися.

И еще одна мысль пришла мне в голову от этого разговора. Которую, по уму, следовало бы породить значительно раньше для страждущей знаний головы.

– Интересно, почему манихеями и у нас, и в Европе больше становились дворяне? А в Китае, откуда учение к нам и дошло, наоборот многие простолюдины Мани познали.

– Думаю, графиня, ответ тут прост совсем. Простой народ у нас держится старых обычаев, сподвергнуть его на что-то новое тяжело. Вот, например, барские яблоки, они же земляные или чертовы, прости Господи. Ест их мужик?

Я недоуменно пожала плечами. Догадалась, что речь идет о картофеле, но не поняла, причем здесь этот овощ.

– До сих пор крестьяне порой бунтуют, отказываются его растить и есть. Им подавай репу или пшеницы на тех же полях, даже если она в их погодах и не дает урожая почти. Но нет, деды репу ели и над чахлым колоском тряслись, так и мы будем. Так и с Мани твоим, графиня: страшно отказываться от веры предков. Тут раскольников до сих пор сколько, хотя со времен Никона полтораста лет прошло, а ты говоришь про какого-то странного пророка, которого ходи[2] почитают. А вот благородные – другое дело. Фронда у них в крови, как и стремление ко всяческой мистике. Кто-то в масоны подается, а вот тут что-то новое пришло, непонятное. И начали вдруг случаться чудеса. Дворянство, графиня, давно считает себя особенным, возвышающимся над чернью, так что не удивительно, что такое зримое подтверждение этого стало модным. Удивляет меня как раз то, что не все благородные в манихейство кинулись. И радует это душу мою, что сильна оказалась вера в Христа.

Не согласиться с такими рассуждениями было сложно, даже если в чем-то они для меня были обидными. Впрочем, я сама была отдана Мани с самого детства, его почитал и отец мой, и мать, а деды и бабушки умерли еще до моего рождения. Вера была со мной с момента, когда маленькая Саша стала осознавать себя.

Со священником я болтала еще долго. Говорили мы о многом, и чем дальше, тем более интересным собеседником казался мне отец Михаил. В нем чувствовалось хорошее светское образование, не характерное для служителя Церкви в наше время. Кругозор иерея был широк, а цитировать по памяти он мог авторов, которых я даже и не читала. Даже охранники прислушивались к нашей беседе, особенно Гришка, за которым давно предполагалось некое особое воспитание, тщательно им скрываемое.

Еще больше удивляло меня мнение отца Михаила о науке. Я все больше полагала, что особенно естественная мысль будет встречать в собеседнике некое отторжение, ведь чем больше человек узнает о мире, тем чаще он сомневается в божественном его происхождении. Священника такие мысли должны были бы злить, но он, продолжая наш разговор, начатый еще в начале экспедиции, разглагольствовал о роли Церкви в научном познании.

– Вера, Александра Платоновна, раздвигает границы познания для мужа ученого. Верили люди когда-то, что твердь земная – плоская, как тарелка, но сейчас все знают, что земля наша подобна шару. Церковь принимает это и предлагает свое объяснение, основанное на непознаваемости замысла Божия. Что делает ученый? Стремится в гордыне своей познать непознаваемое. И если ему это удается, Церковь дразнит его новой тайной. Не зря же лучшие умы бьются над доказательством или опровержением существования Его.

– В самом деле? – удивилась я.

– Считаете ли Вы кенигсбергского мыслителя Канта великим мыслителем?

Здесь пришло время мне смутиться и признаться, что c трудами немца я знакома, но мало что поняла в них.