Дорога теперь освещалась лишь звездами и почти полной луной. В ее свете степь выглядела фантасмагорической картиной, песок стал серебряным, а воды Аму-Дарьи сверкали тысячами искорок. Увы, времени любоваться открывшейся красотой не было совсем, над нами витало сильное напряжение от того, что мы оставляли за спиной, и что ждало нас в будущем. Войско хивинцев рассеялось, но собрать его вновь – вопрос времени, и сколько его дано, не смог бы сказать никто.

Рассвет так и застал экспедицию в пути. Пейзаж стал меняться, теперь дорога все чаще проходила между чахлых полей, вода к которым подводилась оплывшими канавами каналов. Через какие-то были перекинуты крепкие мостки, но некоторые пришлось безжалостно закапывать, для чего Ланжерон по совету интендантов отправил вперед саперные команды. Местные крестьяне-узбеки встречали непрошеных гостей удивленными взглядами, но перечить никто не смел, даже когда дюжие молодцы забрасывали землей убогие ирригационные сооружения. В жизни хивинцев присутствовал некий фатализм, с которым они взирали на пришедшую беду. Когда я указала на это Алмату, кайсак пояснил:

– Это всего лишь рабы хана Мухаммада, их жизнь не стоит ничего. Они жили под моголами, сейчас под Хорезмом. Придут другие – что изменится?

– То есть они не будут воевать с нами? Мы же чужаки для них.

– Нет, конечно, бикеш[1]. Эти люди, как скот, их мужчины скорее покорно подставят горло под нож, чем возьмутся за оружие. Нет среди них воинов.

– А как же армия хана, с которой мы бились?

– Эти шакалы из его племени, но воинами их назвать нельзя.

Мне хивинцы не показались заслуживавшими такого уничижительного отношения к себе. Пусть они были неорганизованными, плохо вооруженными, но назвать их трусливыми я не могла. Сила моего таланта значительно возросла, однако в время второго штурма солдаты хана продолжали лезть на стену, превозмогая страх.

И тем более стоило бы уважать туркменов. Их первые разъезды появились уже к полудню, а еще через час первые смельчаки решились на то, чтобы обстрелять русских из своих коротких луков. У нас не было от этой неприятности даже раненых, кочевников отогнали ружейным огнем, вот только генерал отнесся к новой угрозе со всей ответственностью. Казаков и союзных номадов он отправил в дозоры, и новое нападение не случилось. Туркоманы так и маячили за пределами досягаемости пуль, но не отставали. Поэтому было решено, что дневной привал отменяется, солдаты подкреплялись на ходу, для чего кашевары разносили миски с горячим прямо вдоль идущей колонны. Воду было велено беречь, потому как дорога отошла от берега реки, а набирать ее из каналов Нестор Павлов запретил, невзирая ни на какие увещевания. Впрочем, даже самые непривередливые морщились от запаха, исходящего от этих канав.

До самого вечера нового боя так и не случилось. Туркмены близко приближаться опасались, а хивинская инфантерия, скорее всего, сейчас только приходила в себя от ночного разгрома. За день нам удалось немыслимое – солдатские сапоги покрыли, кажется, пол сотни верст, что даже кайсаки и киргизы удивились столь высокому темпу. Алмат восхищенно покачал седой бородой, указывая на вставший на нашем пути городок:

– Ташауз[2]! Не думал, что можно за один переход его так достичь!

Армии эта скорость далась не легко. Люди устали и еле передвигали ноги. В течение дня они попеременно усаживались на телеги, но на всех тех не хватало. Кони требовали воды, и многие их хозяева спешились, ведя своих четвероногих друзей в поводу. Я с опаской глядела на глинобитные стены, однако никакого сопротивления и не намечалось. Ворота между двумя пузатыми башенками открылись, из них выбежал человек, одетый в халат и смешную шапку, которую Алмат назвал чалмой. Такие уже встречались на местных жителях, но у этого узбека она являла собой воистину монументальное сооружение. Беспрестанно кланяясь, парламентер громко вопил что-то, и седой кайсак перевел мне, что старейшина просит проводить его к главному начальнику.

– В какой-то мере это ведь я.

– Думаю, нам с уважаемым Алматом надо подъехать к Его Высокопревосходительству, – предложил Тимофей.

Генерал лишь кивнул на мое появление, а старому кайсаку обрадовался, потому что понять лопотание хивинца не мог никак. Теперь же общение пошло на лад, хотя порой, как мне кажется, и наш толмач плохо понимал местного «губернатора». Но суть беседы быстро прояснилась. На известие о поражении армии хана наместник Ташауза лишь вздохнул: мол, на все воля Аллаха, который посылает правоверным жестокие испытания, проверяя их веру. Пустить на постой пришлых уважаемый Калкон-бай согласен, но просит за это соответствующую оплату.

Конечно, золотой запас у экспедиции был, его я доверила людям генерала, способным обеспечить достойную охрану. Вот только тратить его здесь и сейчас никто не собирался. Ланжерон, поглаживая бакенбарды, дал свое предложение, суть которого заключала в том, что русские войска пускают в город, а они в благодарность его не сожгут и никак иначе не разрушат. Подкрепил свою речь он демонстрацией наличествующей артиллерии, от вида которой узбек погрустнел еще больше и с условиями русского командира вынуждено согласился. Войска стали втягиваться в ворота, строго наказанные бесчинств не чинить под страхом самого серьезного наказания. И я генерала в этом всячески поддерживала, причем не из гуманистических мыслей, а из сугубо практических: любое насилие даже у самых забитых рабов могло вызвать желание к бунту. И это для нас сейчас было бы совсем нежелательно.

Люди устали и держались исключительно на собственной силе воли. Офицеры, сами черные от пыли и утомления, только и успели что назначить часовых на стены, чтобы не пропустить возможное нападение. Остальные падали прямо на улицах, некоторые моментально проваливались в сон. Мне, весь день проведшей на верблюде, достало еще энергии осмотреться.

Городок производил впечатление одновременно угрюмое и интересное. Дома, построенные из глины, воображение не потрясали, но вид их был слишком непривычный европейскому взгляду, поэтому у меня вырвалось слово: «Мило!» Все мои охранники только хмыкнули на это. Местные жители испуганно пялились на нашу кавалькаду, тыкали пальцами, а мужчины зло сплевывали, бормоча ругательства. Едущий позади Алмат объяснил, что их смущает мой внешний вид. Женщина с непокрытой головой в мужских штанах, не прячущая лицо – это харам, то есть грех. Я, конечно, знала о таком жестоком отношении могометян к женскому полу, но впервые столкнулась с его проявлением в свой адрес. Но лишь гордо вздернула нос и продолжила движение.

Ташауз городком оказался маленьким, вырос он из построенного много веков назад трактира, или как назвал его кайсак – караван-сарая, и служил местом отдыха для путешествующих из Хивы в Ургенч. Алмат даже показал тот самый колодец, рядом с которым и поселились когда-то люди.

– Тимка, – сказала я, осматривая странное сооружение из кривых жердей и колеса-шестерни, сделанного не менее грубо, вокруг которого бродил кругами грустный ослик. – Надо выставить охрану, чтобы туземцы не отравили воду.

– Резонно, – согласился Тимофей и кивнул Андрею.

Тот спорить не стал, привычно признавая негласное руководство товарища, развернул своего верблюда в поисках кого-нибудь из офицеров. Со мной остались трое охранников, кайсак и еще три солдата, приставленные Ланжероном обеспечивать безопасность «барышни». И когда из-за большого дома, украшенного сверху странным куполом, вышел десяток хивинских стражников, все ощутимо подобрались. Я незаметно взяла в руку револьвер, но доставать его пока не стала. Встреча оказалась неожиданной и для узбеков, они замерли, уставившись на нашу компанию. Некоторое время все молча оглядывали друг друга, пока, очевидно, главный из местных «полицейских» не решился подойти с переговорами. Алмат снова взялся переводить, уже смирившись с ролью толмача.

– Он спрашивает, вы ли здесь главная, ханум.

– Ханум?

– Так обращаются с уважением к женщине, на вашем языке это как «сударыня».