Одновременно для Отмана Карл Великий и великий воитель. Ссылаясь на биографию Эйнгарда, он перечислял присоединения Карла к владениям франков, подчеркивая, что огромными владениями франки были обязаны именно силе оружия («…в результате множества войн» (Ibid., 166)). Отман пришел к выводу: «Карл получил от своего отца Пипина Короткого могучее королевство, и он сумел столь успешно и благополучно расширить его, что увеличил его размеры почти вдвое» (Ibid.).

Таким образом, Отман сделал все возможное, чтобы при доказательстве исконных верховных прав народа и исторического существования ограничений власти короля во франкском государстве подчеркнуть исключительность характера правления Карла Великого, определявшуюся его политической гибкостью и мудростью. По сути своей в трактовке деятельности Карла Отман близко подошел к идее добровольного соглашения монарха на ограничение его власти и признания им необходимости следования традиции и обычаю. Карл Великий в то же время предстает как великий воитель и законодатель, идеал монарха, который в трактовке автора стал эталоном на века. Достаточно тенденциозная интерпретация образа Карла Отманом, данная с позиций конституционализма, дает возможность считать, что ярый тираноборец способствовал формированию культа идеального монарха в лице Карла Великого, долго сохранявшегося во французской историографии, и внес значительный вклад в разработку и создание королевского мифа. Несколько иначе трактовался мыслителем вопрос об империи: для Отмана империя — по видимому, лишь расширенное королевство франков; никакого почтения ни к титулу императоров, ни к самому понятию империи (судя по всему, в его представлении связанному с понятием Римской империи) он не выказывал. Напротив, автор явно разделял мнение, что французские короли не склоняются и не должны склоняться перед императорами, тем более, не являются их вассалами. Вся эта эпоха трактовалась историком как высший этап развития государства франков, как своего рода недостижимый с тех пор политический идеал.

Вайнштейн О. Л. Западноевропейская средневековая историография. М.–Л., 1964.

Эльфонд И. Я. Тираноборцы. Саратов, 1991.

Franklin J. Constitutionalism in the 16th century: Protestant Monorchomachs // Political changes and social change. New-York, 1967. P. I 17–132.

Harsin P. Le parrain d'une école germanique. F. Hotman et sa «Francogallia» // Revue des sciences politiques. 1926. V. XLIX.

Hotman F. Francogallia. Cambridge, 1972.

Huppert C. The idea of perfect history. Urbana, 1970.

Kelley D. François Hotman: A revolutionary's ordeal. Princeton, 1979.

Kingdon R. M. Myths about the St. Bartholomew's Day Massacres. 1572–1576. Cambridge-London, 1988.

Simon J. Le Myth royal. P., 1984.

Skinner Q. The foundation of modem political thought. Cambridge, 1978. V. I–II.

Yardeni M. Le conscience national en France pendant les guerres de religion. P., 1977.

Yardeni M. French calvinist political thought // International Calvinism/ 1541–1715. Oxford, 1985. P. 315–338.

Имя Карла Великого встречается в средневековых итальянских исторических сочинениях главным образом постольку, поскольку его личность имеет непосредственное отношение к описываемым в них событиях, к истории Италии и, прежде всего, к локальной истории, к которой эти сочинения были обычно привязаны вплоть до эпохи Возрождения.

Флорентиец, пишущий об истории своего родного города, упоминает о прочих событиях, происходящих в окружающем его мире, в той связи, в какой эти события затрагивают историю Флоренции, и это субъективное отношение к историческому материалу дает первый повод для постановки вопроса о соотношении мифа и реальности в реконструировании прошлого.

Навряд ли сегодня кто-то станет резко противопоставлять эти два понятия, беря на себя смелость указать, где начинается миф и кончается действительность. Скорее на более благосклонный прием может рассчитывать утверждение, что всякая реальность есть миф — в той мере, в какой она доходит до нас через чье-то восприятие, и что всякий миф есть реальность — в той мере, в какой всякая мифологическая конструкция состоит из реалий, а эта мера очень высока.

Тем не менее, миф и действительность одновременно противостоят друг другу, поэтому для описания их взаимоотношений нужно как-то очертить их границы, хотя бы условно. В традиционном понимании к мифотворчеству тяготеет историк, настолько проникшийся определенной идеей, тенденцией или задачей, что эта идея может заставить его искажать элементарно воспринимаемые факты или постулировать события, о существовании которых нет данных. Работа незаинтересованного и нелицеприятного автора ближе к тому, что считается объективным, или научным познанием, хотя любые получаемые наукой результаты, приобретающие со временем черты стереотипа, не могут быть полностью лишены мифологической составляющей в силу субъективности общественного сознания. В расширительном смысле миф можно понимать как один из приемов освоения исторической реальности, вовсе не обязательно противостоящий науке, а существующий рядом с ней, дополняющий ее и по своему необходимый, даже находящий в ней свое особое, но законное место, где-то на полпути от специального строго выверенного знания — к общему месту, являющемуся коллективным достоянием.

Такое понимание позволяет выделить множество разновидностей мифа в истории — литературный миф, научный (историографический) миф, миф-легенда, национальный миф, миф о великом человеке. Последний термин относится непосредственно к императору и королю франков Карлу, сыну Пипина, с именем которого эпитет «Великий» сросся настолько, что свидетельствует о своем носителе как о персонаже-мифе. И человеку, живущему на рубеже II–III тысячелетий, приходится считаться с этим мифом, претерпевшим за двенадцать столетий массу трансформаций, но в целом сохранившим апологетическую направленность и включившем в себя представления о Карле как человеке, восстановившем Западную римскую империю, великом благотворителе и покровителе католической Церкви, верном ее сыне и защитнике, строителе и объединителе государства, деятельность которого в конечном итоге послужила на благо европейской цивилизации.

Конечно, обращаясь к первоисточникам, сообщающим нам об обстоятельствах жизни того или иного героя, историки надеются откорректировать укрепившиеся в отношении его с течением времени мифологизированные черты, испытать их на прочность, пробуя отыскать с помощью исторической критики свидетельства, опровергающие устоявшиеся стереотипы (тут, правда, всегда есть риск заменить их новыми). Но применительно к Средним векам, и в частности, к Карлу Великому, это сделать особенно непросто, уж очень много современники и ближайшие потомки вложили в формирование легенды о нем, не случайно он чуть ли не при жизни стал эпическим героем.

Однако, если исследователь средневековой Италии захочет сопоставить ожидаемое сегодняшним читателем благоприятное и благоговейное отношение старинных писателей к памяти Карла Великого с реальной картиной, то он найдет много доказательств, нарушающих ее стройность. Именно об этом свидетельствует статья итальянского историка Джины Фазоли, озаглавленная так: «Карл Великий в итальянской историко-легендарной традиции». Хронологические рамки этой работы охватывают IX–XV века, хотя в основном она посвящена свидетельствам первых двух — трех столетий этого периода. Фазоли разделяет два рода сведений — опирающихся на «определенную историческую информацию» и восходящих к «поэтической традиции, о которой свидетельствуют сохранившиеся эпические поэмы». При этом она оговаривается, что зачастую невозможно определить, стоит ли за текстом «искаженная, но все же подлинная традиция коллективных исторических воспоминаний», или автор обращается к воспроизведению этих воспоминаний в письменной передаче, «в литературной и, возможно, произвольной обработке», до нас не дошедшей, к которой он добавляет собственные произвольные соображения, давая начало «псевдо-традиции» (Fasoli, р. 348–349).