Во-вторых, из сочинения Рабана Мавра следовало, что одно и то же слово, указывающее на какой-либо предмет, обладало множеством значений, которые сосуществовали одновременно. Например: «Вавилон — город нечестивых, ибо у пророка: «бегите из среды Вавилона», то есть презрите нравы грешников. Вавилон — испорченный ум, ибо у пророка: «врачевали мы Вавилон, но не исцелился», то есть мы ревностно старались излечить испорченный ум, больной духовно, и он не хотел принять исцеление. Вавилон — Церковь из народов, ибо в Посланиях Петра: «Приветствует вас избранная, подобно вам, Церковь в Вавилоне», народ верный, из разных племен, обращенный в веру. Вавилон — преисподняя, ибо у Пророка: «выведу вас из Вавилона в вашу землю», то есть из ада к небесной родине» (Ibid. Р. 872. В-С).
Общее слово (в данном случае, Вавилон) относилось к вещам не-родственным (с точки зрения современного здравого смысла), к городу грешников, порочному уму, Церкви избранных, преисподней, означая каждое из них. Из приведенных примеров видно, что иногда значения одного и того же слова были прямо противоположными.
Обращает на себя внимание и то, что два различных слова или объекта могли одновременно быть в одном и том же месте, сходиться в аллегории. Что общего было, к примеру, у птицы, козленка и тростника? Все эти разные объекты и слова аллегорически обозначали Христа. В текстуальном пространстве присутствовало бесконечное разнообразие означающих при сравнительно узком круге значений, которые были связаны с Божественной историей, Церковью, добродетелями и грехами.
Кажется, что в данном случае разница с поэтическим использованием аллегории в загадках, или в стихах состояла в том, что в сочинении Рабана Мавра речь шла не о переносном, а о точном значении вещей. Сопоставляемые предметы не были «сходны» между собою, но при определенном взгляде являлись по сути одним и тем же, за счет наделенности единым смыслом.
Часто повторяющийся в текстах христианских писателей прием нахождения сходства при определении связей между вещами в мире и извлечении смыслов был весьма важным в познании божественных истин. Однако он оперировал не непосредственно с самими вещами. Внутренняя соотнесенность, сходство между предметами устанавливалось через их отсылку к универсальному хранилищу смыслов, к Писанию, заключавшему в себе всю полноту бытия. Аллегория позволяла апеллировать к Св. Тексту и переносить свойства одного «похожего» объекта на другой.
Для средневекового комментатора не существовало противоречия в том, что время в аллегорической трактовке событий двигалось как бы назад — от истории Нового Завета к ветхозаветной. Сначала было известно, что произошло после Рождества Христова; затем в тексте Ветхого Завета находились сюжеты, способные в аллегорическом прочтении «пророчествовать» о будущем. События Нового Завета, при такой оптике, можно сопоставить с печатью, которая накладывала оттиск на дела минувшего.
Каким образом, по мысли Рабана Мавра, читателю надлежало открывать аллегорический смысл, присущий высказыванию? Смыслы не изобретались произвольно; для раскрытия заложенного в Библии, существовали экзегетические труды Отцов церкви. Клирику было необходимо знать о том, как то или иное место в Писании трактовали учителя, какие аллегорические значения традиция приписывала числам и именам собственным.
Согласно автору, «когда мы слышим, что в Св. Писании говорится о [каких-либо] вещах, усердно всматриваемся, пытаясь увидеть особенности качеств, естественно присущие этим вещам…» (Ibid. Р. 850. В). По аналогии с этими свойствами следовало отыскать «дурные» или «добрые вещи», с которыми можно было сопоставить данный предмет. (Например, тростник — тонкий и гибкий; с этим качеством соотностится и уязвимость обреченного на муки Христа, и нестойкость в вере отступника).
В своем сочинении Рабан Мавр использовал еще несколько способов нахождения аллегорического смысла. Иногда в Писании содержалось прямое сравнение одного предмета с другим. Так, интерпретируя слово «Вавилон», Рабан Мавр указывал на соответствующее место из послания Св. Петра, где апостол употребил его в значении «Церковь верующих». Любое иносказание, встречающееся в Библии хотя бы один раз, заставляло комментатора впредь помнить о том, что данное слово обладало и таким аллегорическим значением. Для него не могло быть случайных, или единичных примеров употребления слов в Библии
Иногда смысл устанавливался из контекста высказываний, предшествующих той цитате, на которую ссылался автор. Однако связь между цитатой и смыслом, который извлекал автор, далеко не всегда очевидна.
Приведем следующий пример: «Бездна — это Ветхий и Новый Заветы, ибо в Псалмах: «бездна бездну призывает», то есть Ветхий Завет в предсказании святых возвещает Новый. Бездна — товарищество апостолов, ибо в Псалмах: «Бездна дала голос свой», то есть апостолы из глубины своих сердец испустили свое пророчество. Бездна — темнота какого-нибудь безбожника, ибо у Иова: «бездна говорит — не во мне она», то есть темна жизнь, [он] кричит, что нет у него терпения» (Ibid. P. 852. D).
Первое из толкований, которое давал Рабан Мавр, построено на основании сформулированного выше принципа: «качество» бездны — ее безграничность и неисчерпаемость — сопоставимы с такими же свойствами Св. Текстов. Кроме того, эта аллегория несла смысловую нагрузку, важную для средневековых комментаторов Библии: в ней подчеркивалась взаимосвязь, перекличка Ветхого и Нового Заветов. В следующем объяснении (бездна как «товарищество апостолов») отсылка к апостолам прямо не следует ни из самой цитаты, ни из контекста псалма. Иногда в библейском текста, из которого была заимствована цитата, подразумевалось нечто иное, нежели то, что усматривал в нем автор-экзегет.
Так, чтобы подкрепить мысль о том, что «бездна — темнота… безбожника» Рабан Мавр привел цитату из Книги Иова. Но в библейской фразе «бездна говорит — не во мне она» речь шла не о терпении, а о премудрости. Автор понял цитату, вырванную из контекста, как слова самого страдающего Иова, отрекшегося от Бога. В данном случае аллегорический смысл у Рабана Мавра устанавливался не по «букве» Св. Текста, а по «духу» его фрагмента. Необходимость ссылки на авторитет, поддержания высказанной идеи библейской цитатой, поиск «всего во всем» нередко заставлял автора допускать неточности, а указание соответствующего места из источника становилось почти формальным. При желании в таком обращении с текстами Писания в сочинениях Рабана Мавра можно усмотреть те черты, которые предваряли схоластические рассуждения.
Повторимся, что описанные выше черты аллегории как способа комментирования Писания во времена Рабана Мавра стали «общим местом» в христианской ученой культуре. Кажется, что этот универсальный путь извлечения смыслов стал настолько привычным и «должным», что он постепенно покинул пределы, отведенные ему правилом. Кроме Св. Текстов аллегория распространилась на другие вещи окружающего мира, получила статус важной познавательной процедуры.
Сочинение Рабана Мавра «О Вселенной» было составлено на основе трудов таких авторов, как Исидор Севильский, Беда Достопочтенный. В изучаемом тексте выделяется характерная черта, которая или отсутствовала в работах более ранних писателей, или была незначительной. В произведении Рабана Мавра способ библейской экзегезы, аллегория, переносился на объяснение всех вещей в мире. Все сущее, находящееся, по логике современного исследователя, вне Писания, было способно приобрести форму вещей-в-тексте, и прочитываться как наделенное аллегорическим значением. Для Рабана Мавра не существовало такой области, к которой были бы непреложимы законы чтения Св. Текста.
При этом каролингского ученого не слишком интересовало «точное» знание о причинах того или иного природного явления, об устройстве космоса, земных и небесных тел, то есть все то, на чем сосредоточивалось внимание его предшественников. В свое время Августин посвятил отдельное сочинение буквальному толкованию Книги Бытия. Для ранних христианских писателей важный вопрос заключался в том, как объяснить порядок мироздания, следуя Библии и, одновременно, не противореча авторитетным теориям античных философов-язычников. В трудах Рабана Мавра была представлена завершенная христианская картина мира. Сведения о «механике» природы являлись в ней необязательными; несравнимо более ценным считалось установление связей между вещами и их высшими духовными смыслами.
