Хихикаю. Он продолжает:

— Я приезжал в зал до работы и заскакивал спустить пар — после. Шесть дней в неделю.

Вновь веду по его прессу, надавливаю сильнее. Еще немного и мои пальцы начнут дрожать. Что это, блин, за стиральная доска? Такое бывает? Неудивительно, что Максим таскает меня на руках туда-сюда. В обычной жизни я кобыла, с ним — пушинка.

Твердый как камень. Мышцы налитые. Потянуться бы и лизнуть шею.

Вместо этого веду рукой вверх до ребер, потом вниз до ремня брюк. Очерчиваю пальцем холодную пряжку, но сделать что-то большее не решаюсь. Еще раз и еще. Сглатываю. Хочу тепла и близости с ним. Еще большей, чем сейчас. Непонятное желание, но берется оно откуда-то изнутри, поэтому хоть и пугает, но кажется естественным.

Максим меняет положение тела, и я укладываюсь на его плечо. Он обнимает, водит пальцами по животу через ткань сорочки.

Целует в макушку. Повисает пауза.

— Как ты догадался, что я в подвале?

— Спросил у администратора. Мы вообще-то с тобой спешили, мне нужно было вернуться на совещание, с которого я сбежал.

— Серьезно? Сбежал ради моего показа?

— Да. Клянусь, попросился в туалет.

— И вылез в окно?

— Типа того.

— Круто. Тебе правда приснился этот вечер?

— Что? Ты о чем?

— Ты сказал, что все будет хорошо, потому что тебе это снилось.

Хмыкает.

— Не помню такого. Я не мог такое сказать.

— Говорил! Расскажи, пожалуйста, я не буду смеяться. Честно.

— Тебе показалось, или я в состоянии аффекта ляпнул что-то несуразное.

— Жаль. Я думала, что снюсь тебе.

Он снова молчит, мерно дышит. Я так удобно лежу, как никогда на свете.

— Поспи, Аня.

— Не уходи, пожалуйста. Я не хочу быть одна.

Он поглаживает, это очень приятно.

— Я не уйду. Утром сходим на УЗИ, потом поедем домой. Родные ума сходят, только кивни ба-Руже или Папуше, они мигом приволокут в твою комнату раскладушку.

Снова хихикаю.

— Спасибо.

Он усмехается:

— Не надумала на Кипр?

— Это из-за Кале, да? — парирую. — Они решили преподать нам урок за то, что мы не поддались на шантаж?

— Из-за Кале.

— И что теперь? Ты же не бросишь этот район?

Вспоминаю слова его босса.

— Волнуешься за Кале после случившегося?

Молчу некоторое время. Потом выдаю на одном дыхании:

— Ты знаешь, я думаю, что в Кале живет много детей. И беременных девушек, таких как я, которым некому помочь. У меня есть ты, а у них — никого. Только ужас, одиночество и неизвестность. Представь, если с ними такое сделают, и никто не отправит их на частной скорой в шикарную клинику и не будет обнимать всю ночь. Да и сдаться — это удел слабаков. А мы не слабаки.

— Не слабаки. Все запомнят: с нами так нельзя. Это я тебе гарантирую.

Хороший он. Самый лучший. Гладит меня, жалеет. Невольно вспоминаю грубые слова Олеси, аж передергивает. Мой Максим не такой, не представляю его таким.

Устраиваюсь поудобнее и погружаюсь в забытье. Пустоту, свет и полет!

А еще мне снится, что Максим целует в макушку и произносит:

— Мне снилась девочка. Дочка, малыш. Раньше я не видел ее лица, только издалека младенца, просто знал, что моя. Прошлой ночью она сильно плакала, а когда увидела меня, улыбнулась. У нас с тобой родится дочка, Аня. Самая красивая девочка.

— Ба-Ружа, можно? — стучусь в дверь.

У Ба-Ружи четверо сыновей и дочка — Евгения Рустамовна, мама Максима. Последнюю дома зовут Руся, сокращенно от Русалочки. Когда она родилась, была страшненькой, сморщенной, старшие братья увидели и, посовещавшись, назвали в честь морской красавицы.

Я не разобралась до конца в местных порядках, но знаю, что родив четырех сыновей Ба-Ружа стала важным человеком в таборе, и теперь сама может решать, где жить и с кем. Последние двадцать лет, после смерти мужа, Ба-Ружа живет на пять домов. У каждого из детей есть особая комната для нее.

Но, как недавно пошутил Станислав Валерьевич, именно в его доме она проводит девяносто процентов времени и чувствует себя полноценной хозяйкой.

Стучусь еще раз. Ба-Ружа не отвечает. Я переоделась в длинное платье, перед тем, как идти мириться. Ну что еще сделать? Приоткрываю дверь, заглядываю: сидит на кровати, насупилась. Вяжет, делая вид, что не заметила вторжения.

— Давайте помиримся, — прошу я. — Пожалуйста. Я же плакать сейчас буду.

— Не надо плакать. — Фыркает, впрочем, не злобно.

Это бодрит. Захожу в комнату и, прикрыв за собой дверь, присаживаюсь рядом. Бабушка оценивает мой приличный вид и одобрительно кивает.

— Девушка должна быть гордой и недоступной, — сообщает она мне. — Зачем ему на тебе жениться, если ты и так пускаешь его в кровать?

Округляю глаза. Ну бабуля! Еле ходит, а тоже про постель.

— Мы в больнице были, оба раненые. Максим меня жалел.

— Еще и в больнице, где кто угодно мог это увидеть! — качает головой. — Цыганка бы так никогда не поступила.

— Ба-Ружа... — облизываю пересохшие губы. Она так тепло меня встретила, но едва я рассказала, что мы с Максимом ночевали вместе на узкой кровати, поднялась из-за стола и ушла. Папуша велела мириться. — Я же беременная от него. Вы ведь понимаете... эм, что этому предшествовало?

— Понимаю. И не одобряю. Но одно дело, когда мужчина затащил к себе и не отбилась, и другое — спать с ним у всех на виду до свадьбы!

Минуту длится пауза. Мой взгляд мечется, хаотично взвешиваю аргументы. В итоге набираюсь смелости и произношу заговорщически:

— Вообще-то я не очень-то и отбивалась в ту ночь.

— Об этом людям знать не обязательно, — кротко парирует она.

Смеюсь.

— Ба. Ну ба-а-а. Ну что вы в самом деле! Поздно мне уже строить из себя гордую.

— Русские превратили себя в проституток, неудивительно, что на них никто не спешит жениться. Честная цыганка блюдет честь до свадьбы. Я свою простынь до сих пор храню, как доказательство невинности и достоинства. И Руся хранит.

Ба-Ружа смотрит в окно, в даль, хотя по ощущениям — погружена в свои мысли. А я на нее пялюсь. Морщинистое, всегда усталое лицо, добрые бледные глаза. Пальцы — крупные, грубоватые, как у мамы, которая всю жизнь в тяжелой работе. И такие же теплые, заботливые.

Нелегко ей приходится. Живет на стыке двух культур, стараясь каждой соответствовать, и всех детей, внуков и правнуков долюбить. Она не виновата, что так воспитывалась.

Папуша рассказывала, что несмотря на всю консервативность, именно Ба-Ружа разрешила дочери учиться и заставила мужа эту учебу оплатить. Как мать четырех сыновей она имела право голоса.

А потом, когда ее дочь пришла с поклоном и попросила разрешения развестись с отцом Папуши, который бил и изменял, благословила. Если бы Ба-Ружа уперлась и велела терпеть, не было бы сейчас ни Максима, ни Эли, потому что без родительского благословения браки или разводы в таборе не случаются.

Потом была бойня. Станислав Валерьевич силой вырвал Русалочку с Папушей у мужа и спрятал. Начались драки, угрозы, разборки. Братья и первый муж проклинали, обещали со свету сжить! В итоге силой и подкупом молодой посол заставил соперника написать отказ от Папуши и удочерил девочку. Одинцовы тут же улетели в Турцию, Станислав Валерьевич как раз получил работу в посольстве. Но если бы не прогрессивная своенравная Ба-Ружа, не было бы этой семьи.

Поэтому я обнимаю ее за шею. Бабушка смягчается и обнимает в ответ. Я совсем не похожа на цыганку, и знает она прекрасно, что не силой меня взял Максим, но пустила к себе в сердце нищую беременную девочку.

— Надо, чтобы по-честному было. Понимаешь, дочка? Чтобы правильно. Чтобы ты в любой момент при любой ссоре могла ткнуть ему эту простынь в лицо и сказать — помнишь? Помнишь, что ты взял, без спроса? Опозорил честную девицу! Теперь люби меня и заботься! — в ее грубоватом голосе прорезается девичья пылкость, и я вдруг представляю себе на месте полной старой женщины молодую гордую цыганку.