Традиции... Блядь. Всё: жизнь, здоровье... гребаная любовь — всё разбивается об этот краеугольный камень. Лала уважила родителей и вышла за того, кого они выбрали. Рыдать ей было нельзя, но она прибегала ко мне и рыдала. И после брачной ночи, и через год, два, пять. Посылала меня куда подальше, когда предлагал бросить все и переехать ко мне. И с детьми бы ее забрал, вырастил, по фигу. Вот как пекло. И болело.

Пекло и болело в груди при мысли, что ему отдала первый раз и отдается каждый день. Жгло, на пыточном колесе крутило, отравляло. Сейчас уже пусто внутри, ничего не осталось. Спустя годы я и звать перестал, мы просто спали. Лала сбегала ко мне, чтобы глотнуть воздуха, — я был с ней, потому что вело. От одного взгляда зеленых дьявольских глаз вело, от одной улыбки. И до сих пор каждый раз как удар, когда она беременеет.

Цыганское проклятье — как еще скажешь? Женщин люблю страстно. Много их было — и успешных, и простых, и красивых словно с обложки, и просто миленьких. А вело от одной.

С Олеськой вроде как нечестно, но не всем же суждено быть с той, от кого кровь кипит и нутро в узел скручивается. Последнее, кстати, в минус, потому что работе мешает. Отец говорил об этом, но тогда его слова в одно ухо влетали, из другого — вылетали. Впрочем, что-то задержалось посередине, раз в итоге я познал спокойные, комфортные отношения.

Жизнь — намного сложнее, чем кажется в семнадцать, к тридцати ты или неудачник, или научился верно расставлять приоритеты.

Во всем, что касается реальной жизни, нужен порядок, дисциплина — синоним успеха. Анархия и эмоциональность развращают, они допустимы лишь в хобби. Чем масштабнее планы, тем жестче график, а у нас с пацанами масштабные…нет, даже великие планы на Кале́ (выдуманный район в столице. — Прим. автора).

***

Солнечный свет падает на глаза и печет, я морщусь и первым делом тянусь к плетеному браслету на руке — подарку Лалы. Как она пояснила, заговоренному. Когда дарила перед свадьбой своей, я спросил: «Заговор на любовь и верность?» Она расхохоталась и заявила: «Чтобы не убили тебя, дурак, раньше отмеренного срока». Но я все же предпочитал думать, что на первое. Что это все браслет, а не тупой мозг, который пятнадцать лет не может бабу стереть из центра удовольствия.

Со временем он стал талисманом. Уж не знаю, из чего сделан и по какой технологии, но каждое утро я начинаю с того, что поправляю браслет.

Это ж надо было так упиться. Башка будто треснула и продолжает разваливаться, тело ломит. Поспать бы еще час, но, сука, режим. Спорю, сейчас около пяти. Я веду по руке, проверяя браслет, а потом резко открываю глаза.

Потому что пусто. Потерял. Раздражение вспыхивает, воспламеняет кожу, ощущение потери черное, давящее. Следом сквозь похмелье приходит понимание, что в кровати я не один. И пыл этот факт тушит моментально.

Впиваюсь глазами в костлявую спину. Тонкая, полупрозрачная кожа, россыпь веснушек по хрупким плечами. Изгиб талии к округлым, как сердечко на вид, ягодицам.

С каждой новой отмеченной деталью пульс ускоряется. Тело реагирует, о пах каменеет — природа даже сквозь шок берет свое.

Блядь, красиво неимоверно. Дух захватывает.

На подушке копна рыжих волос. Пытаясь удержать рассудок и здравый смысл, я, хотя и довольно лихорадочно, отмечаю, что одежды на девице нет. Вообще никакой, даже трусов. На мне, впрочем, тоже.

Пи-здец.

Сердечная мышца уже крушит ребра. Обрушиваются обрывки прошлой ночи: бешеные поцелуи, вздохи, нетерпение. Неистовая жажда жить и брать. Запах. Голод. Дикий, животный, по венам, к каждой клетке. Такой, сука, голод, что истинное чудо, если девка до сих пор дышит. Внутри такое опустошение, словно всю ночь ее трахал, часами.

Больше ни хрена не помню. Провал. Ощущения — да. Стоны девичьи, ее открытость и податливость, ее откровенные реакции, а потом спазмы. Как сжимала меня там, помню, словно тисками, как подгоняла действовать. Как кусала и царапалась, словно обезумевшая от удовольствия белка. А мне того и надо было — ее. Сейчас. Всю.

Сглатываю.

Как именно трахались, стерто. Причинно-следственные связи — тоже. Почему мы оказались здесь? Кто предложил?

Неужели, блядь, я?!

Убиться об стену, если это был я. На хера?!

Раздражение обрушивается ледяным потом. Мне, блядь, нельзя это все, у меня повышение. И свадьба! Олеська же ж. Все внутри обрывается. Прости, Лисёнок мой маленький. Я Лалу игнорировал, чтобы тебя не обижать, ни разу не сорвался. Леденею. А тут-то с чего? Волосы дыбом, когда осознаю, что сделал.

Встаю с кровати и ищу штаны.

Девица начинает вошкаться, томно вздыхает.

Злость топит. Какого. Блядь. Хрена.

Помню, как выпроводил стриптизершу, которая липла листом банным. А это кто, мать ее, вообще? Откуда взялась?! Трахались с ней всю ночь, удовлетворение служит подлым напоминанием. Этого не должно было случиться. Не должно было ни при каких обстоятельствах.

Память возвращается болезненными волнами. Официантка рыжая. Как ее там? Аля? Аня? А казалась нормальной, знающей себе цену юной барышней.

Даже разочарование чувствую, потому что понравилась. Плевала в лицо, что не шлюха, а в постель-таки прискакала, как поманили.

Поманили? Н-да. К себе, впрочем, вопросов еще больше.

Синяков на теле девицы я не вижу. Сопротивления не помню. Объятия — да, были. Ее крики — застыли в памяти и сейчас, всплывая, простреливают возбуждением в пах.

Блядь, Олеся. Вспоминаю глаза невесты, дабы остудить пыл, не понимая, что происходит и почему так хочется продолжения. Раскаяние давит на виски.

Сука. Сука. Сука.

Где гребаные штаны?! Под ногами куча смятой одежды, не припомню, когда в последний раз я плевал на вещи и вот так швырял их на пол в порыве похоти. Возможно, ни разу. Тянусь к сумке.

Девица умиротворенно потягивается, явно никуда не спеша и ощущая себя превосходно.

— Одевайся и уматывай, пока никто тебя здесь не увидел. — Голос звучит глуше, чем я планировал, но уж как выходит. Кофе варить не буду.

Ладно. Трахнулись и трахнулись, дай бог забудем, словно не было. Надо будет анализы сдать, о резинках я, судя по всему, не думал. По крайней мере, вокруг они не валяются. Схожу к венерологу и психиатру. К психиатру даже раньше надо, голову бы проверить.

Рыжая вдруг застывает. А потом подскакивает на месте. Точно — бешеная белка. Ошарашенно пялится на меня. На себя. Хватает одеяло и прикрывает грудь. Всю себя прячет. А я вижу красные пятна на простынях. Смотрю на свой пах. Снова на простыню.

Она еще белая, сука, как назло — контраст идеальный.

Девица краснеет и пищит, а я опускаю руки, понимая все.

Вот теперь точно пиздец.

Гребаный конец света.

Аня

Я поначалу вообще ничего не понимаю. Максим что-то говорит, как будто злится, а я, словно парализованная, лишь ресницами хлопаю и озираюсь.

Когда он начинает метаться по каюте, просто зажмуриваюсь. Максим глухо ругается, а мне нестерпимо стыдно, что я тут голая сижу.

Говорила мама, что в Москве нельзя пить алкоголь. Кто бы мог подумать, что от пары глотков шампанского такое случится! Они все пили. Все гости. И невеста, и ее подружки. Им было вкусно, я тоже хотела попробовать.

Боже.

В организме будто есть рычаг, регулирующий стыд, и вчера его вырубили. Я помню все, каждую секунду прошлой ночи. Как кожа горела, когда мы целовались, как Максим к себе прижимал, и удовольствие — взрывами по всему телу. Что-то новое, нереальное, в жизни такого не испытывала. Я была жадной до него, мне хотелось больше. Как со сладким. Когда на день рождения мама фруктовый салат делала с изюмом, виноградом и бананами, мне так сильно его хотелось, что руки дрожали. Ложку одну украдкой съем, но голод только сильнее становился.

Сейчас же весь тот стыд, что способна испытывать девушка перед мужчиной, разом на плечи падает. Я закрываю лицо и сжимаю ноги. Между ними больно становится, сначала колет, а потом адски. Кровь на бедрах. Боже! Прячусь под простыню. Ночью боли не было.