Другой исследователь античной техники, немецкий ученый Рипль, пишет: «То, что описывает здесь Полибий, не что иное, как, в сущности, наша нынешняя телеграфия. Клеоксен и Демоклет — первые изобретатели телеграфа, Полибию же принадлежит честь его первого усовершенствования. Правда, мы не знаем, в чем именно это усовершенствование состояло. Все предшественники Полибия бились по большей части напрасно над передачей знаками в лучшем случае около полудюжины заранее предусмотренных и заранее условленных сообщений. Полибий же мог своим способом передать на всякое расстояние при помощи знаков любое даже не предусмотренное заранее событие, факт, указание или вообще совокупность мыслей, могущих быть выраженными словесно и письменно»{74}.
Можно сказать, что система эта слишком сложна. Полибий предвидит такие возражения, но, рассуждает он, сначала и обычная жизнь довольно сложна. Например, человеку неграмотному покажется настоящим чудом, если он увидит, как ребенок без запинки читает длинные тексты, сразу мгновенно охватив всю фразу, в то время как для неграмотного слушателя тайна, как можно запомнить сами буквы. Значит, тут дело навыка и привычки.
«Вычислено, что вышеупомянутое сообщение: „Критян дезертировало 100“ потребует для передачи до 200 сигналов факелами и что это может быть проделано в течение около получаса. При удовлетворительном обслуживании время, наверно, могло быть еще значительно сокращено»{75}. Но если даже взять максимальную величину, то это, конечно, немного. Хуже то, что факелы нельзя видеть издалека. Это считалось главным недостатком полибиева телеграфа. Но, во-первых, в крайнем случае можно было употребить промежуточные станции. А во-вторых, у Полибия находим совсем уже поражающее сообщение. Он говорит, что к его изобретению необходимо приложить еще некий инструмент, а именно зрительный прибор, судя по его описанию, имевший форму бинокля. В одну трубку должна была быть видна только левая, в другую — только правая сторона. Вполне возможно, что в трубки были вставлены линзы, вроде знаменитого изумрудного монокля императора Нерона (X, 43–46).
И это лишь одно изобретение Полибия. А мы вскоре увидим, что их было немало.
Око правды
Но вернемся к нравственным проблемам, которые так занимали нашего автора. Я думаю, читатель уже понял, каковы были моральные принципы Полибия. Труднее понять другое: что, по его мнению, должно заставлять человека этим принципам следовать. Ведь путь добра тяжел и тернист.
Я напомню то место, где Полибий говорит о зарождении у людей, тогда еще образующих первобытное стадо, нравственных понятий. «Если человек помогает каждому в беде, выдерживает опасности за других и отражает нападения сильнейших зверей, такой, наверно, удостоится у народа знаков благоволения и участия, равно как поступающий противно этому — презрения и хулы. Весьма вероятно, что отсюда, в свою очередь, образуется у большинства людей некоторое понятие того, что подло и что прекрасно, чем отличается одно от другого и тогда как одно ради приносимой им выгоды возбуждает к соревнованию и подражанию, другое становится предметом отвращения» (VI, 5, 4–6, 10).
В другом месте Полибий рассуждает о судьбе предателей. «Всем ведомо, что никто из них никогда не стяжал себе ни корысти настоящей, ни почести, что они своими действиями уготовали себе печальную долю. Поэтому не без удивления можно спросить, какую цель имеют эти люди или какими соображениями они руководствуются, когда повергают себя в такое несчастье». Ведь даже те, кто воспользовался услугами предателя, спешат поскорее отделаться от своего недостойного орудия. А если они и избегнут этой участи, им не уйти от мщения тех, кого они предали. Но не это даже самое страшное. «Везде, где только есть люди, ходит за предателями мстительница-молва, которая денно и нощно создает перед ними всевозможные ужасы, то воображаемые, то действительные, которая… не дает предателю забыться от своего преступления даже во сне и привносит в сновидения всякого рода козни и несчастия, ибо предатель сознает свою отчужденность от всех и общую к себе ненависть» (XVIII, 15, 5–4).
Из этих слов можно как будто сделать вывод, что, по мнению Полибия, честность и добродетель приносит человеку ощутимую пользу, и именно ради этой пользы следует держаться нравственных принципов. Но вывод этот, конечно, совершенно неверен. Не мог же Полибий серьезно думать, что людей заставляет быть добродетельными выгода. Не был же он столь слеп, чтобы не видеть, что творится кругом. Яд, вероломство, предательство — вот обычные орудия, с помощью которых в его время делали себе карьеру. Он собственными глазами видел, как процветали его приятель Калликрат и эпирский Хароп. Ну, спускали люди воду, в которой плавал Калликрат, ну, выгнали Харопа Эмилий Павел и Лепид, чуть ли не в глаза назвали подлецом, чуть ли не в лицо плюнули. Ну и что? Как говорит Гоголь, «да что же за беда? Ведь иным плевали несколько раз, ей-богу!.. Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь тут же в кармане, взял да и вытер». Зато они богаты, сильны, благоденствуют у себя на родине, а Полибий со своими прекрасными нравственными принципами жалкий изгнанник, и, может быть, никогда не увидит родины. И потом, разве не бывает злодея, о преступлениях которого никто не догадывается? Который действует скрытно, словно на нем волшебное кольцо-невидимка Гигеса? И вот он поднимается по трупам друзей и благодетелей все выше, иногда даже на трон?
И Полибий это прекрасно понимал. Он даже признает, что польза и благородство нечасто идут рука об руку. «Благородство и выгода редко совпадают, и лишь немногие люди способны совместить их и примирить между собой. Большей частью благородство, как нам известно, исключает минутную выгоду, а выгода исключает благородство» (XXI, 41, 1–3). И он повторяет вслед за греческим поэтом Симонидом: «Трудно быть благородным». Ибо «иметь добрые побуждения и отдаваться им до известной степени легко; напротив, очень трудно не изменить себе и при всяких обстоятельствах сохранять твердость духа, ставить превыше всего честь и правду» (XXIX, 26, 1–2).
Далее. Разве Полибий не требует, чтобы человек предпочел смерть бесчестью? А спрашивается, какая ему от этого выгода, раз он умрет и чувствовать-то ничего не будет?
Существует древний очень красивый миф. Величайший герой Геракл в ранней юности колебался, какую дорогу в жизни ему выбрать. И вот на распутье повстречал он двух женщин, и каждая звала его за собой. Одна была весела, красива, а одежды ее сверкали золотом. «Мое имя Наслаждение, — сказала она, — иди за мной и будешь жить богато, привольно, в неге и роскоши». Вторая была строга и сурова, одета бедно и просто. «Мое имя Доблесть, — сказала она, — иди за мной по дороге, где ждет тебя бедность, лишения и тяжкий труд ради других». И Геракл пошел за ней и всю жизнь в поте лица трудился, очищая землю от зла, не зная ни отдыха, ни награды. Как всегда в мифе, здесь дан некий архетип. Рано или поздно, в той или иной форме такой выбор встает перед любым из нас. В бурное же и страшное время Полибия он вставал перед человеком на каждом шагу. Позор или смерть; власть, богатство или предательство? Где же отыскать опору для правильного выбора?
Европейская цивилизация ответила, что опору эту следует искать в загробном мире. Достоевский сформулировал это так: «Если Бога нет, все позволено». Еще резче выразился христианский богослов Лактанций: «Без надежды на бессмертие, которое Бог обещает своим верным, было бы величайшим неразумием гоняться за добродетелями, которые приносят человеку бесполезные страдания и труд» (Inst. div. IV, 9).
Но мы уже видели, что Полибий с презрением отвергает эту опору. Такая узда, загробный кнут и пряник, годится только для черни, говорит он. Но для человека мудрого это не подходит. Но что же тогда? Что будет ему наградой за все муки и страдания настоящего? Ответ Полибия прост и величествен. Наградой будет сам прекрасный поступок. Этот взгляд разделяли с Полибием многие античные мыслители. Даже те из них, кто верил в бессмертие души, как Цицерон, все-таки считали, что добродетельным надо быть ради самой добродетели{76}. Римляне, друзья и ученики Полибия, видимо, придерживались той же веры. У Цицерона Лелий начинает сетовать, что герой, спаситель республики, не получил никакой награды от отечества. И слышит суровый и спокойный ответ Сципиона:
