Ясно, что Рим не монархия, но он и не аристократия и не демократия. И тут Полибий приходит к замечательному выводу: римская республика представляла собой равномерное смешение трех элементов: монархии, аристократии и демократии, «причем все было распределено между отдельными властями и при помощи них устроено столь равномерно и правильно, что никто даже из местных жителей не мог бы решить, назвать ли аристократией все управление в совокупности, или демократией, или монархией» (VI, 11, 11). Монархический элемент выражен властью ежегодно переизбираемых консулов, аристократический — властью сената, высшего совета республики, демократический — народного собрания. Власти не только равномерно распределены, они искусно ограничивают друг друга, не давая ни одной чрезмерно возвыситься, а значит, и выродиться и принять извращенную форму (VI, 11, 11–18). Однако нельзя думать, что римляне сознательно смешали правильные элементы, чтобы создать свой строй. Так поступил, по мнению Полибия, спартанский законодатель Ликург, желая сделать свое государство устойчивым. Римляне же достигли той же цели «не путем рассуждений, но многочисленными войнами и трудами» (VI, 10, 3). Их государство с самого начала сложилось, а потом развивалось естественным путем (VI, 4, 13).

Полибий сравнивает Римскую республику со знаменитейшими государствами Эллады, которыми восхищались все историки и философы. И решительно отдает пальму первенства римлянам. Их государство «наилучшее в наше время» (VI, 4, 13). Но он далек от того, чтобы назвать его идеальным строем. Идеального в реальной жизни нет ничего. Равным образом, он считает республику более устойчивой, чем греческие государства, но отнюдь не вечной. Она смертна, как и всякая государственная форма. Есть среди государств недолговечные, как афинское, и долговечные, как римское, но рано или поздно их ждет упадок и гибель. Но время это пока далеко^{51}.

Однако, как мы уже говорили, для Полибия строй это не просто конституция. Это обычаи, законы, нравственные качества граждан, словом, весь внутренний облик, душа народа. Поэтому историк исследует древнейшую историю Рима, становление республики, римское военное дело, религию и некоторые исконные обычаи римлян. И приходит к выводу, что римляне нравственнее, чем другие народы. Если у прочих народов редки честные люди, у римлян, наоборот, очень редки обманы и хищения (VI, 56, 15). Все римские обычаи, при всей их пестроте и многообразии, имеют один смысл и одну цель — вдохнуть в юношей такую силу духа, чтобы они могли «вынести любые страдания ради блага родины в надежде завоевать славу, ожидающую смелых». Они готовы пойти на все, готовы отказаться от счастья, от самой жизни ради республики. «Такое страстное состязание в благородных подвигах воспитывают у римских юношей их обычаи» (VI, 55; 54, 3–6).

Тут возникает очень интересный вопрос: а знали ли сами римляне о своей великой миссии? Действительно ли они так настойчиво, терпеливо и упорно шли к раз поставленной цели, покорению мира? Или все произошло случайно, и они просто плыли по течению? Так считало большинство современников Полибия и многие ученые наших дней. Как же отвечает на этот вопрос Полибий? Он решительно утверждает, что знали и неуклонно шли к одной цели. «Римляне не случайно и бессознательно, как думают некоторые эллины, но с верным расчетом… не только возымели смелую мысль о подчинении и покорении мира, но и осуществили ее. Доказать это мы поставили целью с самого начала» (I, 63, 9). В другом месте: «Покорение мира своей власти римляне задумали и осуществили» (I, 3, 10). Когда этот план возник? Полибий точно не говорит. Но, по крайней мере, с Ганнибаловой войны эта цель светила им всегда. «Победивши карфагенян… римляне считали, что ими совершено самое главное для завоевания целого мира» (I, 3, 6). И как судьба неуклонно вела мир к одной цели, так и римляне неуклонно шли к этой же одной цели.

Здесь я хочу отметить одну любопытнейшую черту, один прием, с помощью которого Полибий рисует своего главного героя. Римский народ не монолитное целое, он состоял из людей с разным характером и стремлениями. И сенат не одна личность, там было множество политиков, партий и группировок. Вот почему современные историки начинают обыкновенно свой рассказ о Риме с расстановки сил в сенате. Из борьбы партий, из компромисса между ними, говорят они, и рождалась римская история. XIX в. представлял эти партии как некие течения с великой программой: одни хотели демократии, другие аристократии, одни мечтали о власти над ойкуменой, другие хотели довольствоваться Италией. Но XX в. заставил партии измельчать. Это уже даже не идейные группировки, а фракции Эмилиев, Клавдиев и пр. Римская история в основном сводится к возне и грызне между ними. Личные амбиции, клановая принадлежность, родственные связи — вот что определяло политику этих лилипутских партий.

Но Полибий не пишет об этом ни слова. Это так странно, что Вольбанк даже замечает, что римская политика дана у него схематично, ибо он не описывает внутренних споров и конфликтов^{52}. В чем тут дело? Неужели Полибий совсем не знал об этих конфликтах? Разумеется, знал. Притом лучше любого современного ученого. Ведь он жил в Риме, да еще в доме Сципиона. Знатные люди, еще разгоряченные после долгих споров в сенате, приходили туда и с жаром обсуждали дебаты и выступления. Полибий всегда был в курсе событий. С другой стороны, он сам был политик и вырос среди политиков. Он видел всю закулисную игру Ахейского союза. Мог ли он так слепо заблуждаться относительно сената?!

Значит, он молчит об этом сознательно и намеренно. Он часто подчеркивает, что пишет всемирную историю и должен взглянуть на мир с птичьего полета, отрешась от множества мелких деталей. В его истории действуют народы. И он хочет дать портрет великого народа, который совершил объединение человечества. Конечно, были люди, которые хотели остановиться на полдороге, возможно, были даже такие, которые готовы были примириться с Ганнибалом. Но не они определяли лицо Рима. И портрет этот становится еще ярче, ибо представляет яркий контраст с окружающими греками. Ведь у греков Полибий старательно выписывает все самые мелкие партии. И вот в сенат чуть ли не ежедневно являются послы от всех мелких городков и городишек, от каждой партии и подпартии. И вся эта шумная, многоголосая, суетящаяся толпа людей, из которых никто толком не знает, чего же он хочет, противостоит единому молчаливому и сдержанному римскому народу, который прекрасно знает, чего хочет, и неуклонно идет к намеченной цели.

Полибий хочет дать историю глубинных процессов, подобных рождению новых континентов на дне океанов. А вся эта мышиная возня, которая есть всегда и везде, всего лишь рябь на воде. Не может она объяснить ни победы Рима, ни вообще этого народа.

Мы видели, что на подмостках истории действующими лицами являются народы. Но какова же в таком случае роль отдельных людей? Что значат эти существа, когда рушатся великие царства и гибнут целые народы? Стоит ли вообще говорить об этих ничтожных былинках?

Европейская наука в общем и целом ответила на этот вопрос отрицательно. Она всегда ставила во главу угла общие законы развития, социальные отношения, производительные силы и пр. Солидному ученому даже неприлично казалось говорить об отдельных людях. И чем серьезнее, чем научнее историческое исследование, тем меньше в нем уделяется места личностям. Портреты, которые иногда рисуют европейские историки, это не более чем яркие заставки, украшения текста, подобные картинкам, изображающим остатки колонны или фронтона, которые вклеивают в книгу. Шпенглер как будто даже видит в этом один из признаков фаустовского духа и его отличие от духа аполлоновского.

Как же смотрел на роль людей Полибий? «Такова, кажется, сила существа человеческого, что бывает достаточно одного добродетельного или одного порочного, для того чтобы низвести величайшие блага или накликать величайшие беды не только на войска и города, но и на союзы городов, на обширнейшие части мира», — говорит он (XXXII, 19, 2). Эту мысль он повторяет часто и настойчиво. Так, он повествует о том, как разбиты были карфагеняне в Первую Пуническую войну. Уже казалось, что государство их погибло. Но они отыскали прекрасного полководца, спартанского наемника Ксантиппа. И он добился решительной победы. Рассказав эту историю, Полибий добавляет: «Один человек и один совет его сокрушили полчища, которые казались испытанными и неодолимыми, превознесли государство, которое видимо повергнуто было во прах» (I, 35, 5–6). «Дарование одного человека способно сделать больше, чем огромное множество рук… Такова чудесная сила одного человека, одного дарования», — в восторге восклицает Полибий в другом месте. Эти последние слова сказаны об Архимеде. Он говорит о том, что враги могли бы легко взять Сиракузы сразу, «если бы кто изъял из среды сиракузян одного старца» (VIII, 9, 3–8).