Если бы тогда разбитые, истекающие кровью римляне смирились перед неизбежным и склонились перед Ганнибалом, как сделало бы большинство других народов, они не выдержали бы испытания и не были бы достойны всемирного владычества. Но они этого не сделали. И когда победитель отправил посла, чтобы продиктовать им мир, римляне даже не выслушали его. Они гордо заявили, что по-прежнему считают себя в состоянии войны с Карфагеном. «Невзирая на понесенные в битвах тяжкие поражения, на потерю чуть не всех союзников, на то, что с минуты на минуту опасность угрожала самому существованию города, невзирая на это, сенаторы… не забыли веления долга… И Ганнибал не столько радовался победе, сколько изумлялся и унывал при виде несокрушимого мужества, какое эти люди проявили в принятом решении» (VI, 58, 7–13). Они выносили голод, пожары, опустошение полей, разорение Италии и непрерывные мучительные боевые тревоги без отдыха, без надежд год за годом в течение 16 лет. Вообще «римляне, как государство, так и отдельные граждане, бывают наиболее страшными тогда, когда им угрожает опасность» (III, 75, 8). Искус был выдержан. Ганнибал потерпел поражение.
Что же дало им силу вынести все, победить Ганнибала, а потом покорить мир? Их государственный строй, утверждает Полибий, строй совершенно необычный (VI, 1). Каков же этот удивительный строй? Чтобы ответить на этот вопрос, нам нужно рассмотреть учение Полибия о государственных формах.
Каждое общество Полибий уподобляет живому существу. И оно последовательно проходит три стадии развития. «Как всякое тело, всякое государство… согласно природе проходит состояние возрастания, потом расцвета и, наконец, упадка». Например, во время столкновения с Карфагеном Рим только-только достиг расцвета, а Карфаген уже отцветал (VI, 51, 4–5; 56, 2). В описании существующих государственных форм Полибий не считает себя оригинальным. По его словам, он взял эту схему у Платона и других философов[46], и только придал ей большую четкость и ясность, чуждые философскому уму.
Он пишет, что существуют три правильных государственных строя: монархия — власть одного человека; аристократия — власть меньшинства и демократия — власть всего народа. Однако не всякое единовластие можно назвать монархией, но только такое общество, где власть царя законна и большинство добровольно подчиняется царю. Точно так же не всякое правление меньшинства есть аристократия, это название следует дать только правлению людей, которых выбрал сам народ. Поэтому власть любого избранного совета, или, говоря современным языком, парламента, согласно Полибию, аристократия. И наконец, отнюдь не всякая власть большинства заслуживает имени демократии. «Нельзя назвать демократией государство, в котором вся народная масса имеет власть делать все, что бы ни пожелала и ни вздумала. Напротив, демократией должно почитать такое государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, заботиться о родителях, почитать старших, повиноваться законам, если при этом решающая сила принадлежит постановлениям большинства». Я думаю, это определение неожиданно для современного читателя и не укладывается у нас в голове. Между тем оно внутренне обосновано. Монархия требует высоких моральных качеств от одного человека, аристократия — от избранных. Но в демократии все граждане должны быть преданы общему делу. Я напомню, что Монтескьё считает основой монархии честь, а демократии — добродетель. Но добродетель как раз и держится на религии и чувстве долга, которое, как мы увидим, тесно связано с почитанием родителей.
Кроме этих трех правильных форм существуют еще три неправильные, внешне на них очень похожие, но являющиеся как бы их уродливыми двойниками. У монархии — это тирания, власть узурпатора, который не имеет опоры в обществе, а потому прибегает к террору и насилию. У аристократии — олигархия, правление группы людей, захватившей власть и являющейся как бы коллективным тираном. Наконец, у демократии — это охлократия, господство толпы, необузданной, капризной, попирающей собственные законы. Эти шесть форм образуют вечный круговорот.
Сначала люди живут в первобытном стаде. Среди них выделяются, конечно, какие-то вожаки, как мы видим у животных. Ими становятся самые сильные, победившие всех соперников. Но потом рождаются «понятия красоты и правды», а вслед за ними «понятие долга, его силы и значения, что и составляет начало и конец справедливости». Понятия эти возникают следующим образом. Первоначально у людей, как и у животных, дети, становясь взрослыми, покидали родителей. Некоторые даже платили за заботы черной неблагодарностью. Но постепенно у людей сложилось убеждение, что дети должны заботиться о немощных родителях. Так возникает первичное понятие долга. Действительно, каждое животное заботится о детенышах. Это врожденное чувство. Но забота о дряхлых родителях не связана с инстинктом и свойственна только человеку. Впоследствии эти чувства были перенесены на друзей, возникло представление, что человек должен защищать друга и быть благодарным за сделанное добро. Люди, выдерживавшие опасности ради других, почитались, трусливых и неблагодарных презирали. Родилось понятие о добре и зле и о справедливости. От вождя уже требовали, чтобы он воздавал каждому по заслугам. Так возникла монархия.
Первые цари были, очевидно, такими, какими рисует их Гомер — храбрейшие в битве, мудрейшие в совете. Они все умели делать и не гнушались никакой работой. «По образу жизни цари походили на прочих людей и всегда поддерживали общение с народом». Но поколения сменялись. Дети и внуки этих энергичных и умных людей зачастую бывали глупы и вялы. Но они родились царями и смотрели на страну как на наследственное имение, а на себя самих как на людей особых. Они стали окружать себя роскошью, стали считать, что им все позволено, а потому обижали и оскорбляли подчиненных. Теперь они вызывали у подданных ненависть, и, значит, монархия превратилась в тиранию.
Самые благородные, гордые и отважные люди не могут мириться с таким положением. Они свергают тирана, и народ передает им власть. Так устанавливается аристократия. Но вскоре власть правителей начинает передаваться по наследству. И они превращаются в замкнутое сословие. Тогда с аристократией происходит то же, что и с монархией. Внуки и правнуки освободителей теперь утопают в роскоши, предаются порокам, угнетают и оскорбляют народ. Он платит им ненавистью, и аристократия становится олигархией.
Теперь «единственная не обманувшая надежда граждан, это — на самих себя; к ней-то они и обращаются, изменяя олигархию на демократию». Однако и этот строй не вечен. Он даже еще быстрее отцветает, чем все остальные. Как мы видели, он зиждется на добродетели, а сохранять добродетель, да еще столь большой группе людей, сложнее всего. Опять-таки при смене поколений нравственные устои ослабевают. Граждане охладевают к общественным делам. Каждый думает только о личной выгоде. Люди выдающиеся начинают стремиться не к общему благу, а к власти. Они льстят народу и подкупают его подачками. Народ в результате становится жадным, живет за счет благодетеля, привыкает к безделью и превращается в паразита. Постепенно демократия вырождается в охлократию. Начинаются смуты, переделы земли, наконец, революции и «всеобщее одичание». Граждане теперь тоскуют о сильной власти и, в конце концов, устанавливается монархия. Круг замкнулся. Все начинается сначала (VI, 3–9).
Таким образом, каждая форма очень недолговечна и неустойчива. «Как для железа ржавчина, а для дерева черви… составляют язву… от которой эти предметы погибают сами собой, хотя бы извне и не подвергались никакому повреждению, точно так же каждому государственному устройству присуще от природы и сопутствует то или иное извращение: монархии деспотизм, аристократии олигархия, а демократии необузданное господство силы» (VI, 10, 3–4).
Все эллинские государства представляют собой такие простые формы. Поэтому они обречены на вечный круговорот. Они рождаются и отцветают необычайно быстро. Они очень просты для описания и для понимания. Нетрудно предсказать дальнейшую судьбу этих однодневок[47]. Не то Рим. Это государство необычайно сложно, его трудно понять, трудно описать, и требуется необыкновенная тщательность исследования и прекрасное знание всех римских институтов и обычаев. Ни одному эллину это доселе не удавалось (VI, 3, 1–4).
