Теперь надлежало заняться Грецией. К ней римляне отнеслись много суровее. Они и всегда бывали снисходительнее к открытым врагам, чем к тем, кого считали предателями. Начались расследование дел явных или тайных сторонников Персея. Решено было выслать их в Италию. Такова была судьба многих этолийских политиков. «Те члены сенатов этолийских городов, на которых еще нельзя было положиться, были отправлены с женами и детьми в Рим, их долго держали там, опасаясь, что они что-нибудь затеют у себя на родине. В течение многих лет посольства от греческих городов досаждали сенату просьбами о их освобождении и, наконец, они были отпущены каждый на свою родину» (Justin. XXXIII, 2, 8). Казни применялись в исключительных случаях. Так, в Греции казнили двоих — этолянина Андроника и фиванца Неона, которые склонили сограждан к союзу с Персеем (Liv. XLV, 31, 15). Как всегда, римляне выбрали одно государство, которое решили примерно наказать в назидание потомкам. Это был Эпир, который встал на сторону Персея и воевал с римлянами. Эмилий Павел получил приказ отдать на разграбление солдатам эпирские города. Ужасная и бессмысленная жестокость, которой нет оправдания! Греки заметили, что полководец выполняет это распоряжение с отвращением, ибо оно «в высшей степени противно его натуре снисходительной и мягкой» (Plut. Paul. 30).

Итак, говорит Скаллар, «Греция осталась свободной и, если не считать небольших повинностей на военные издержки, Рим не сделал попыток воспользоваться своей победой. Но его поведение изменилось… Старая эллинофильская политика умерла, убитая бесконечными распрями самих греков и настроением римлян, которое постепенно превратилось в усталое желание вымыть руки от всех греческих дел»^{37}.

Естественно, обстановка в стране была тяжелая и тревожная. В эти дни Полибия больше всего возмущала даже не суровость римлян, нет, — мучила его подлость его соотечественников. Спору нет, находились люди мужественные и твердые, достойные восхищения. Но, боже мой, сколько вынырнуло мерзавцев, которые готовы были воспользоваться чужими несчастьями! Афинян попросили ходатайствовать перед римлянами за беотийский город Галиарт, взятый за измену. Афиняне вообще охотно брались за подобные поручения. Римляне их почитали, они же умели говорить ужасно красноречиво. Итак, они попросили за Галиарт. Римляне отказали. Но афиняне и не думали настаивать. Вместо того они тут же попросили, чтобы им подарили земли Галиарта! Полибий ушам не верил. «Вместо того чтобы всеми средствами содействовать возрождению… города… постигнутого несчастьем, разрушать его до основания и тем отнимать у обездоленного народа последнюю надежду, очевидно, не подобало бы никому из эллинов, афинянам менее всего… Сделать свое отечество родным для всех эллинов и в то же время уничтожать чужие города!..» (XXX, 21).

Родосцы были в тайных переговорах с Персеем и вели себя двулично. Услыхав о сокрушительном поражении Македонии, они встрепенулись и полетели в Рим. Явились они все в белом, сияя от счастья, и объявили, что пришли поздравить своих дорогих друзей. Консул сухо сказал, что вели они себя не как друзья Рима и сенат не желает их видеть. С душераздирающим воплем рухнули родосцы к ногам консула, они хватали прохожих за одежду, рыдали, причитали, потом вскочили, сбросили белую одежду, накинули черную и пошли стучаться подряд в дома именитых римлян. Наконец сенат их принял. И что же? Их оратор произнес прочувствованную защитительную речь, в которой облил грязью всех прочих эллинов. Он с неистовой злобой перечислял все их вины и грехи, которые римляне уже давно позабыли или не знали вовсе. И все они помилованы! — восклицал он. Читая эту речь, потому что оратор поспешил ее издать, Полибий онемел от негодования. Это же настоящий донос! А ведь, кажется, никто не сочувствует доносчикам. Наоборот. Мы «считаем прекрасными людьми тех, кто выдержал пытку… лишь бы не вовлечь в беду кого-нибудь из товарищей». Что же сказать об этом человеке, чуть ли не первом гражданине Родоса, который «из суетного страха перед власть имущими обличал прегрешения всех прочих народов и в памяти владычествующего народа оживлял такие события, которые от времени пришли даже в забвение?» (Polyb. XXIX, 19, 4–11; XXX, 4; Liv. XLV, 20, 4–21). Однако родосцы были прощены.

Полибий не переставал негодовать на Персея. Когда отец его был разбит при Киноскефалах, что сделал он прежде всего? Послал ночью вестника с приказом уничтожить всю свою переписку. Потому что он понимал, как должен вести себя царь в несчастье (XVIII, 33, 1–2). А этому подлецу Персею такое даже в голову не пришло. Естественно, он жалел только себя, ему совершенно наплевать было на всех тех, кого он втянул в свою проклятую игру. И вот местные Калликраты[31], все эти доносчики из Этолии, Акарнании, Беотии, словно стая стервятников, слетелась к уполномоченным в Македонию. И каждый держал в руках исполинский список тайных агентов Персея, который любовно составил дома. Пользуясь гневом римлян, они открывали им все новые и новые преступления своих сограждан (Polyb. XXX, 13, 1–5; Liv. XLV, 31, 5–9).

С отвращением смотрел на все это Эмилий Павел. Его буквально мутило от вида греческих доносчиков. Будь его воля, он выгнал бы их всех вон. Но что он мог сделать? Он не был ни дипломатом, ни даже политиком. Говорили, что возиться с этими подонками требует реальная политика. А он с самого начала поставил себя как воин и, завершив свое дело, молча уступил свое место другим. Отчасти и в паломничество свое по Элладе он отправился, чтобы очистить душу от всей этой скверны.

Но пришлось вернуться и снова увидеть всю эту стаю доносчиков. Здесь ждал его новый «приятный» сюрприз. Этолянин Ликиск, ярый поборник Рима и доносчик, решил, что нечего мелочиться и губить своих политических врагов по одному, а лучше уничтожить их всех скопом. Он устроил жуткую резню и перебил всю противную партию. Притом втянул в дело римский гарнизон, внушив, что это враги римлян, замышляющие предательство. Кончилось тем, что убийц-этолян простили, но вот кого наказали, так это главу римского гарнизона. Тут уж постарался Эмилий Павел, ибо он считал, что не подобает римлянину участвовать в греческих подлостях (Liv. XLV, 28, 6–8; 31, 1–2).

Да, конечно, было тревожно. Но Полибий точно знал, что ни он, ни члены его партии не написали царю ни строчки. Поэтому был спокоен. И вдруг явились двое римских послов самого высокого ранга. Ахейцы сразу почувствовали недоброе. Послы прочли список лиц, которые должны были ехать заложниками в Рим. Одним из первых Полибий услыхал свое имя…[32]

Он сразу понял, что произошло. Конечно, это Калликрат его оклеветал и выставил чуть ли не главным агентом Персея. На это Калликрат был великий мастер. Правда, впоследствии Полибий имел случай убедиться, что Эмилий Павел не верит ни единому слову греческих доносчиков и относится к ним с глубоким отвращением. Но под письмом он вынужден был поставить свою подпись (ХХХ,13, 8–11).

Калликрат стал теперь во всем Пелопоннесе притчей во языцех. Дети, возвращаясь из школы, завидя его, кричали:

— Предатель!

А когда он выходил из общественного бассейна, следующие посетители громко звали служителя и приказывали спустить всю воду и набрать новую, ибо им противно было войти в воду, где плескался этот гражданин (XXX, 23).