К этолянам приехал римский уполномоченный, но они так вопили, что понять что-нибудь оказалось невозможно. Он так и доложил сенату, что не смог понять, какая партия права, какая виновата, а потому не вынес никакого приговора, а только взял с них клятву не уничтожать друг друга (Liv. XLII, 5). На собрания теперь приходили с камнями и забивали противников до смерти (Polyb. XXVIII, 4).
Фессалийцы и перребы тоже резали друг друга. К ним срочно выехал Аппий Клавдий и выяснил, что сейчас режутся из-за долгов. Он сидел день и ночь и наконец составил некий договор: заимодавцы должны были снизить процент — он был бессовестно велик, — а погашение долга он разложил на 10 лет (Liv. XLII, 5).
Взаимная ненависть партий была такова, что, приходя разбирать свое дело в присутствие римских послов, люди в ярости кидались друг на друга, чтобы растерзать. Слабейшая сторона с воплем пряталась за римлян, причем иногда это были представители как раз враждебной Риму партии (Polyb. XXVII, 2).
Единственные, кто был спокоен, это ахейцы. А кто водворил мир? Этот мерзавец Калликрат. Ведь это он вернул изгнанников в Спарту и Мессену.
Как римляне ни бились, они так и не могли установить в стране порядка. Накануне Персеевой войны по всей Греции опять лилась кровь. Где тот мир, о котором молили они богов? Римляне его обещали, но обещания не выполнили.
Вместо прежнего восторга римляне стали ощущать теперь усталость и отвращение. Метелла, когда он побывал на собрании ахейцев и наслушался, как они оговаривают друг друга, охватило вдруг такое омерзение, что он немедленно уехал. Если бы греки были повнимательнее, то заметили бы, что римляне слушают их рассеянно, с отсутствующим видом, отвечают подчас невпопад, отделываются общими фразами и устало советуют жить в мире. Римляне все холоднее, все суше, все надменнее, все презрительнее говорили о греках. Им нельзя доверять, предупреждает Цицерон брата, отправлявшегося на Восток, «так лживы, так легковесны многие из них… друзья они пылкие, но неверные — они… завидуют не только нам, но и своим соотечественникам» (Quint.fr. I, 1, 5).
И вот теперь последний удар. Открыли архив Персея. Оказалось, что римлян предавали все. Даже их лучший друг Евмен Пергамский, чье маленькое царство они расширили, а самого буквально осыпали благодеяниями, был, оказывается, в тайных сношениях с Персеем.
Но самыми двуличными и неблагодарными, на взгляд римлян, оказались греки.
Уж сколько делал для них Тит! А пожинал только попреки то от этолян, то от ахейцев. Кончилось тем, что этоляне объединились со злейшими врагами римлян и призвали Антиоха и Ганнибала. И Тит же их защищал в сенате. А ахейцы? Филипп издевался над ними, публично позорил их жен и дочерей. Он держал в своих руках Акрокоринф и отдал Аргос Спарте. Римляне освободили ахейцев от Филиппа. Оградили от набегов этолян, спасли от Набиса, отдали назад Аргос и их мечту, Акрокоринф. Они отдали все окружающие Спарту города под покровительство ахейцев; они, правда, скрепя сердце, ввели в союз Мессению. Они смирились и с тем, что туда вошла Спарта. Они просили только об одном — не терзать эту несчастную Спарту. И что получили? Их называли тиранами и деспотами. Самого Тита, который все это сделал, Филопемен не выносил и не принимал.
Началась тяжелая Персеева война. Греки подло бросили их в трудный момент, лгали и водили за нос пустыми обещаньями, ахейцы реально предложили помощь только на третий год войны. И это после всех восторгов, цветов, пылких клятв в вечной дружбе, после того, как их носили на руках и в глаза называли богами-спасителями! Многие греки открыто переметнулись к македонцам. Мало того. Оказывается, в каждом городе, в каждой общине была масса людей, которая была в тайных сношениях с Персеем. Они только ждали случая, чтобы изменить. И если вся Эллада не встала на сторону Македонии, хладнокровно говорит Полибий, то виноват в этом исключительно сам Персей. Дай он эллинам деньги, то «ни один здравомыслящий человек не будет оспаривать этого — все эллинские народы… были бы привлечены на его сторону». Притом и заплатить-то надо было немного, добавляет он (XXVIII, 9, 4–7). Ведь греки, как поясняет он, ничего не делают даром (XVIII, 34, 7–8). Нет, верить этому народу нельзя. Всего можно ждать от подобных людей.
Сторонники жесткого курса торжествовали. Они могли теперь с насмешкой спрашивать, к чему привела политика «сентиментального благородства»?[30] Политика, которая стоила Риму столько крови и сил. Какую благодарность получили римляне? В сенате, конечно, кипел бой. И усталые, убитые эллинофилы были сокрушены{33}.
* * *
После Персеевой войны мир впервые увидал лицо разгневанных римлян. Решено было на сей раз показать высшую суровость, на которую они способны. На Балканы явились десять уполномоченных. Прежде всего свою участь должны были узнать македонцы.
Эмилий издал указ, чтобы в Амфиполь явилось по десять представителей от каждого значительного македонского города. В назначенный день все они собрались. Огромная толпа заполнила всю центральную площадь города. Все оглядывались со страхом и любопытством. Македонцы не увидели привычных символов власти: ни порфиры, ни диадемы, ни трона, ни пышной золоченой свиты. Вместо того им предстала необыкновенная картина. На площадь вступили 12 служителей, несших связки прутьев и секиры. Они остановились перед сооруженным в центре возвышением. За ними шел сам Эмилий в пурпурном плаще. Он поднялся на возвышение и сел на маленькое украшенное слоновой костью кресло без спинки. Видя перед собой этот «новый образ власти», все поражались и трепетали. Затем глашатай подал знак, все затихло, и Эмилий возвестил решение их судьбы.
Страна разделялась на четыре независимых государства. Политические и экономические связи между ними прекращались. Налоги, которые македонцы прежде платили царям, сокращались вдвое и отныне шли в римскую казну. Это было другим видом контрибуции, которую Рим всегда взимал с побежденных{34}.
Золотые и серебряные прииски временно закрывались; железные же и медные по-прежнему разрабатывались теми, кто имел на них подряды.
Объявлялось общее разоружение, но пограничные племена сохраняли армию для борьбы с варварами.
Во вновь образованных странах устанавливалась демократия, причем в очень сложной и продуманной форме. Верховный совет выбирался на основе представительной системы, а главный магистрат — что-то вроде президента — всеобщим голосованием. Аналогичное положение было в Иллирии, которая разделялась на три части. Римляне не принимали участья в управлении, республики были совершенно независимы (Liv. XLV, 26; 29–31; Plut. Paul. 28; Diod. XXXI, 13){35}.
Эмилий Павел немедленно погрузился в составление новых законов для македонцев. Он делал это так добросовестно и с таким увлечением, «как будто назначались они не для врагов поверженных, а для добрых союзников» (Liv. XLV, 32, 7). И его труды увенчались успехом. Законы Эмилия, по словам античных авторов, выдержали главное испытание — испытание временем. Прошло двести лет, республики пали, а македонцы продолжали пользоваться законами Павла (Justin. XXXIII, 2, 7; Liv. XLV, 32, 7). Новое устройство Македонии английский ученый Скаллард называет достаточно удачным экспериментом, «особенно учитывая, что народ не привык к самоуправлению»{36}. Уже через 10 лет, в 158 г. Македония снова получила право разрабатывать рудники и чеканить монету.
Условия мира поразили тогдашний мир. Разумеется, римляне хотели разоружить и обезвредить Македонию. Удивительно было не это. Они в третий уж раз схватились в смертельной схватке со страшным врагом, свалили его, держали в руках… И что же? Вместо того чтобы уничтожить и поработить, они еще с необыкновенной заботливостью составили для них демократическую конституцию! Это у греков просто в голове не укладывалось. Полибий пишет: «Важные и многочисленные услуги оказали македонцам римляне: государство их освободили от произвола самовластных правителей и от тягости налогов, состояние рабства заменили свободой» (XXXVII, 9, 13).
