Правители государства собрались на совет и стали думать, как поступить с Филопеменом. Некоторые его жалели. Но другие кричали:

— Смерть ему!

Они напоминали, как страшен в гневе Филопемен. Им не жить, если будет жив он. Потом стали раздаваться голоса, что стратег ахейцев не заслужил легкой смерти. Его нужно пытать — пусть умрет в мучениях. Договориться ни до чего не могли. Тем временем уже совсем стемнело. Поэтому решено было пока разойтись по домам, а утром собраться снова. Но Дейнократ не стал ждать утра. Он уже принял решение.

Легко представить, какую ночь провел Филопемен. Усталый, больной, оглушенный ударом, он часто терял сознание и впадал в забытье. Придя в себя после очередного обморока, он увидал свет. С огромным трудом приподнялся и сел. Перед ним стоял раб со светильником и молча протягивал ему чашу. Филопемен сразу понял, что это значит. И он не ошибся. То был яд, присланный ему Дейнократом. «Взяв чашу, он спросил раба, не слыхал ли он каких-нибудь вестей о всадниках, особенно о Ликорте. Раб ответил, что большая часть их спаслась бегством. Филопемен кивнул, ласково взглянул на него и сказал:

— Хорошо. У нас дела не совсем еще плохи.

Не произнесши более ни слова… он выпил яд и опять лег; немного хлопот доставил он яду и вскоре угас от слабости» (Liv. XXXIX, 49–50; Plut. Philop. 18–20).

Ахейские же всадники стремительно бежали из рокового ущелья. Прошло немало времени, прежде чем они осознали, что с ними нет их стратега. Они ужасно испугались, бросились назад, метались по горам и долам, зовя Филопемена. Но ответа не было, и они поняли, что он убит. В отчаянии они проклинали себя и называли трусами. Они остались живы, а их вождь мертв! Тут с ними поравнялось несколько путников, двигавшихся по дороге. Путники остановились и сразу же стали рассказывать ошеломляющую новость — стратег ахейцев, знаменитый Филопемен, в плену у мессенцев!

Ахейцы немедленно отправили мессенцам грозное письмо, требуя выдать Филопемена. Этого-то, очевидно, и опасался Дейнократ. Он боялся, что его сограждане испугаются угроз и вернут Филопемена. Можно себе представить гнев и скорбь ахейцев, когда они узнали судьбу своего вождя. Стратегом тут же был выбран Ликорта. Не теряя ни минуты, он двинулся на Мессену, «не откладывая мщения» (Plut. Philop. 21).

В короткий срок ахейцы навели ужас на врагов. Силы были слишком неравны. Мессенцы не могли сопротивляться. Они сделали последнюю отчаянную попытку спастись — предложили, чтобы третейскими судьями были римляне (Polyb. XXIV, 11, 13). Разумеется, Ликорта с негодованием отверг это предложение. «Выбирать при тогдашнем положении было не из чего», — говорит Полибий (XXIII, 16, 9). И они открыли ворота.

Тяжела была вина мессенцев. Но какова бы ни была вина, ужасно было наказание. Страна была полностью разорена, разорена настолько, что следующие три года ахейцы вынуждены были не взимать подати с Мессении (Polyb. XXIV, 2, 3). Виновники восстания и гибели Филопемена должны были убить себя; тех, кто требовал пыток для Филопемена, самих пытали, и они умерли в мучениях. Множество людей изгнали. Наконец, толпы мессенцев в цепях шли за траурным поездом Филопемена. Их провели через весь Пелопоннес и забили камнями у памятника Филопемену (Polyb. XXIV, 11, 13; Plut. Philop. 21).

Но главный виновник всех этих бед, беспечный Дейнократ, счастливо избежал наказания. Не подвергли его ни истязаниям, ни позору. Как только было решено открыть ворота ахейцам, он покончил с собой (183 г.).

Так кончил жизнь Последний эллин. Как ни странно, Плутарх в своих параллельных жизнеописаниях сравнивает Филопемена с его врагом Титом. Страстный патриот, Плутарх всегда отдает предпочтение грекам. И, конечно, он благоговеет перед Филопеменом, этой закатной славой Эллады. Но сопоставляя его со знаменитым римлянином, он не знает, кому отдать пальму первенства.

«По значению благодеяний, оказанных Греции, ни Филопемен, ни многие иные, более славные, чем Филопемен, не достойны сравнения с Титом, ибо они были греками, а воевали против греков, тогда как Тит не был греком, а воевал за Грецию… Ахейский полководец Филопемен погубил греков больше, чем заступник Греции Тит — македонцев». Тит, продолжает он, был великодушен. Этого не скажешь о Филопемене. «В самом деле, Тит… оказал милость этолянам, тогда как злоба Филопемена заставила его отнять у родного города близлежащие селенья. И далее, один был всегда неизменно благосклонен к тем, кому однажды сделал добро, тогда как другой во власти гнева способен был в любой момент отказать в своем расположении… И погиб он, принося свою жизнь в жертву раздражению и соперничеству». С другой стороны, продолжает он, Филопемен был исключительный полководец, который реформировал ахейскую армию, и в этом отношении, безусловно, превосходил Тита. Поэтому, заключает он, «присудим греку венок за военное искусство, римлянину — за справедливость и сердечную доброту» (Flam. 22–24).

Прибавлю к этому, что Филопемен был великий воин, но не обладал умом великого политика. Он был владыкой всего Пелопоннеса, но не в силах был встать выше мелких дрязг, старых счетов и старой мести. Казалось бы, он должен был понять, что лучше было оставить Мессению, и особенно Спарту, вне союза. Захватив ее, он по греческой поговорке «держал волка за уши»; она была источником непрерывных смут и волнений. Но он не мог выпустить Лаконию из рук. В результате он запутал в Спарте такой узел, который уже никто не мог распутать. Это в конечном итоге и привело союз к гибели. Он твердил, что не желает вмешательства римлян в дела Эллады. Но сам давал повод им вмешиваться чуть ли не ежедневно. А его невеликодушная политика позорила ахейцев в глазах иноземных народов.

Он держался с римлянами независимо и гордо. Это прекрасная в нем черта. Сами римляне уважали его за это. Но он был так упрям, так резок, так непримирим, что в конце концов раздражил римлян до предела. И что еще хуже — оттолкнул от себя всех, кто искренне любил Элладу и хотел ей помочь. Он последовательно поссорился с Титом, Лепидом, Метеллом и Аппием Клавдием. В результате у ахейцев в Риме не осталось друзей, — а они были даже у этолян! — и некому было замолвить за них слово в сенате.

Мессения снова введена была в союз. Ахейцы были печальны, но спокойны. Они чувствовали скорбь после утраты Филопемена, но черпали утешение в сознании исполненного долга, а также в собственной гуманности и милосердии. В самом деле, говорили они, невозможно было поступить с мессенцами гуманнее, чем поступили они. «По собственной вине мессенцы попали в безвыходное положение; но великодушием Ликорты и ахейцев вновь приняты в союз» (Polyb. XXIII, 17, 1). Беспокоили их только римляне. Они могли не понять гуманности ахейцев. Поэтому ждали бури. Но все обошлось довольно тихо. Страшная смерть Филопемена запечатала им уста. Кроме того, не было жалоб. А «римляне никогда не вмешивались во внутренние дела Эллады по собственной инициативе; это вмешательство всегда вызывалось самими греками» (Моммзен)^{26}. Но несчастные мессенцы больше не жаловались.

Однако оставалась еще Спарта, эта кровоточащая рана союза. Новый стратег, Гипербат, созвал собрание и доложил, что получено еще одно — которое уж по счету! — письмо от римлян, где они требуют уладить, наконец, дела в Спарте. Надо решить, что делать. Встал Ликорта и сказал, что делать ничего не надо. На письмо не стоит обращать внимания, как и на все прежние. Вся беда в том, что римляне чересчур уж сочувствуют слабым и несчастным.

— Римляне исполняют только свой долг, когда с участьем выслушивают умеренные просьбы людей, которые кажутся обездоленными. Но достаточно бывает доказать римлянам, что требование их невыполнимо или противно достоинству и выгодам друзей их, и они не имеют обыкновение настаивать и действовать насильственно.