Теперь чаша весов явно склонялась в пользу македонцев. Среди других городов захватили они у этолян Терм со знаменитым храмом. Памятуя, как вели себя этоляне в Македонии, они в свою очередь уничтожили все храмы. Тогда впервые молодой царь поднял руку на изображения богов. Филипп и его друзья, говорит Полибий, были совершенно уверены, что поступили правильно, ибо они «воздали равной мерой этолянам… Я держусь противоположного мнения, — продолжает он… — Врачуя одно зло другим, Филипп соревновался с этолянами в кощунстве и был уверен, что не совершает никакого нечестия». Для того чтобы понять, какую ошибку совершил Филипп, достаточно представить себе, что почувствовали бы этоляне, если бы царь поступил с ними великодушно и благородно. «Я полагаю, они испытали бы прекрасное чувство благожелательности». И Филипп победил бы врагов не только оружием, но благородством. А это самая прекрасная победа (V, 9, 6–12, 2).

Этоляне уж и сами не рады были, что ввязались в войну. Положение их становилось все хуже и хуже. А Филипп, казалось, только вошел во вкус. Надежды на мир не было никакой, как вдруг произошли совершенно неожиданные события. Однажды в Аргосе справляли знаменитые Немейские игры. Филипп с увлечением смотрел на состязающихся гимнастов. Вдруг все заметили человека в дорожном плаще, который пробирался между рядами зрителей. Увидев царя, он направился прямо к нему и вручил какое-то письмо. Филипп сломал печать, пробежал глазами свиток и в лице его выразилось волнение и изумление. Ни слова не говоря, он перебросил письмо своему любимцу Деметрию Фарскому. Тот прочел, поднял глаза на царя, а тот прижал палец к губам. Зрители увидели, как Деметрий придвинулся к царю, наклонился к его уху и стал что-то горячо шептать. Филипп слушал, и глаза его блестели.

После игр Филипп вдруг объявил, что готов к миру. Все встретили это известие с радостью. Замечательно, что никто из противников не сделал почти никаких территориальных приобретений. Война налетела на Грецию и прошла, как бессмысленный вихрь, никому не принеся выгод и оставив после себя одни развалины.

Ахейцы и прочие греки начали возвращаться к привычным занятиям — стали обрабатывать поля, устраивать всенародные праздники и приносить жертвы. «Дело в том, что по причине непрерывных войн прежнего времени все подобного рода предметы в большинстве городов были почти забыты. Не знаю почему, — с грустью продолжает Полибий, — пелопоннесцы, наиболее склонные к спокойному человеческому существованию, издавна наслаждались им меньше всех… Напротив, они, как выражается Еврипид, „всегда зажигали войны и никогда не имели покоя от брани“» (V, 101, 6–102, 1).

Что же это было за таинственное послание, в которое удалось заглянуть одному лишь Деметрию, послание, которое заставило Филиппа спешно окончить войну с этолянами? В то время как греки вели Союзническую войну, римляне напрягали последние силы в борьбе с Ганнибалом. В 218 г. Ганнибал перешел через Альпы и обрушился на Италию. Он наносил римлянам поражение за поражением. По выражению Горация, он «несся по италийским городам, как пламя по сухому сосняку или вихрь по Сицилийским волнам» (Carm. IV, 4, 42–44). Наконец, он нанес римлянам сокрушительный удар при Тразименском озере (217 г.). Вот это-то известие и получил Филипп. Когда он показал письмо Деметрию, тот с жаром начал говорить, что вся Эллада и так уже лежит у его ног. Теперь его цель Италия. Она будет первой ступенью к покорению мира. Сейчас римляне уничтожены, надо действовать. У Филиппа загорелись глаза. В самом деле, стоило ли тратить время и силы на разрушение жалких греческих городов, когда перед ним был весь мир?

Этот момент, когда Филипп вскрыл письмо на Немейских играх, говорит Полибий, был поворотным для всего эллинского мира. Тогда «впервые переплелись между собой судьбы Эллады, Италии и Африки» (V, 105, 4).

Филипп был как в лихорадке. Он бредил теперь завоеваниями даже во сне (V, 101, 9–10). Он твердил, что превзойдет самого Александра (Polyb. V, 102, 1; Justin. XXIX, 3, 7). Вскоре он понял, что нечего и мечтать о мировом господстве без кораблей. И вот он «чуть ли не первый из царей Македонии» построил замечательный флот (Polyb. V, 109). Однако мысль овладеть Италией была вскоре оставлена царем. Обдумав и взвесив все возможности и комбинации, он остановился на другом плане. Из Рима пришли вести, что разбитые в генеральном сражении и покинутые почти всеми союзниками, римляне решили сопротивляться до конца и даже не приняли посла Ганнибала, явившегося продиктовать им мир. Филипп со свойственной ему проницательностью понял, что победитель в этой борьбе будет иметь огромную силу. Теперь не приходилось сомневаться, что победителем этим будет Ганнибал. И царь заключил с пунийцем союз о дружбе и взаимопомощи (215 г.) (Polyb. VII, 9; Liv. XXIII, 33). И прежде всего царь должен был помочь Ганнибалу в борьбе с Римом. Но Ганнибал напрасно ждал македонцев на берегах Италии. Филипп так и не прислал ему войск. Многие считали, что виной тому был Арат, который тогда еще был жив. Он собрал остатки своего влияния и помешал царю напасть на Рим (Polyb. VII, 13, 1). Но главной причиной было все-таки другое. Волею судеб договор попал в руки римлян. Они поняли, что если на Италию нападет еще македонский царь, то это смерть. Не ожидая, чем кончатся колебания капризного владыки, они сами высадились на Балканах и начали войну с Филиппом. Вскоре к ним примкнули этоляне, извечные враги Филиппа, уставшие уже от мира. Так началась война, известная в истории как Первая Македонская (215–205 гг.). Римляне не хотели завоеваний. Им нужно было только одно: отвлечь Филиппа от Италии. Война вскоре смертельно надоела всем участникам. Филипп проклинал день и час, когда начал эту проклятую авантюру. Он завяз в ней, как в болоте. В конце концов, этоляне не выдержали и заключили сепаратный мир с Македонией. А в 205 г., не дождавшись конца Ганнибаловой войны, римляне и Филипп подписали договор. Наконец-то руки у царя были развязаны, и он мог приступить к осуществлению своих честолюбивых планов.

С того часа на Немейских играх, когда Деметрий открыл перед ним сверкающие горизонты, Филипп страстно мечтал об одном — о власти над миром. Он совершенно охладел к Греции с ее мелкими распрями и сварами. Не здесь, а на Востоке, считал Филипп, будет решаться судьба вселенной. В то время были три великие державы, наследницы Александра. Сама Македония, сказочно богатый Египет и государство Селевкидов, огромная многонациональная империя, простиравшаяся от Малой Азии до Индии. Филипп пристально следил за соперницами. Взоры его приковывало Эгейское море и великие проливы, отделяющие Европу от Азии. Вот она, та точка, с которой надо начать завоевания.

В 204 г. в Эгейском море появились две пиратские флотилии. Одной командовал опытный корсар, этолянин Дикеарх, другой — Гераклид, грек их Южной Италии. Оба действовали нагло и дерзко. Лишь много времени спустя жители Эгейского моря с изумлением узнали, что оба они вовсе не свободные корсары, а эмиссары македонского царя. То были люди весьма любопытные. Именно Дикеарх, где бы он ни находился, всюду с усердием воздвигал храмы любимым божествам царя — Нечестию и Беззаконию. Но гораздо более крупной фигурой был Гераклид. Он сделал поистине головокружительную карьеру. Происходил он из самых низов, отец его был бедным ремесленником. Гераклид рос в нищете и в юности подрабатывал в публичном доме. Но вскоре его таланты засверкали среди окружающей грязи, словно алмаз, блеснувший из комьев слипшейся земли и глины на ладони золотоискателя. Гераклид наделен был острым умом, прекрасной памятью и умел нравиться великим мира сего. Он был груб и нагл с низшими, льстив и раболепен с высшими. А главное, голова его была всегда полна дерзких, жестоких и авантюрных планов. Это был прирожденный преступник, говорит Полибий, человек отчаянно смелый и отъявленный проходимец. Он вынужден был бежать из родного города как уличенный предатель. Тут он развернулся и прославился как корсар. Этот-то Гераклид однажды появился при македонском дворе. Филипп был очарован новым другом. Гераклид стал наперсником царя, его любимцем и советником. Власть его над царем была так велика, что при дворе его считали злым гением Македонии (XIII, 4).