На них обрушилась буря ярости. Поднялся рев и свист, посыпался град насмешек, в заключение их, не дослушав, вытолкали вон (XXXVIII, 10)[85]. Интересно, что отвага ахейцев росла не по дням, а по часам. Первое посольство было оскорблено, но оскорблено случайно. Однако ахейцы тут же помчались в Рим извиняться. Второе посольство оскорблено было намеренно. Но в оправдание можно было сослаться на законы. Третье посольство было грубо прогнано. Но никто уж и не думал извиняться.
Сейчас Критолай был на коне. Он торжествовал. Теперь-то уж никто не мог сомневаться, что римляне струсили. Совершенно очевидно, что они смиренно ждали назначенных им ахейцами 6 месяцев, чтобы опять просить мира. Столько времени ахейцы оскорбляли их безнаказанно и все еще не могли вывести из терпения. И Критолай продолжал свое пламенное выступление. Он говорил, что у ахейцев будут союзники, если только они выкажут себя настоящими мужчинами, если же трусами — они найдут только господ. Потом он неясно намекнул, что в тайном союзе с ним находятся некоторые цари и народы. Когда же кое- кто из ахейцев попробовал ему возражать, Критолай «отдал грозный приказ воинам выстроиться вокруг него». И противники примолкли. Затем Критолай стал кричать, что опасны не спартанцы и даже не римляне. Но кругом кишат враги народа, которые предают Элладу римлянам. И тут он указал… на Стратия. Некогда то был один из самых уважаемых людей из партии Ликорты, непримиримый борец против Рима; вместе с Полибием он 17 лет прожил в римском плену. Сейчас он был уже старик. И вот к нему-то и обратил свое оскорбительное обвинение Критолай.
Оказывается, наш историк был не одинок. Его товарищи по несчастью тоже вернулись друзьями римлян{129}. И как некогда несчастный Деметрий, завидев римлян, они бросались к ним с распростертыми объятиями. Критолай кричал, что Стратий по-приятельски беседует с римлянами и выдает им тайны союза. Стратий с достоинством отвечал, что он не предатель, он говорит с римлянами, так как считает их друзьями ахейцев. Но никто не хотел его слушать. Совершенно взбаламученный народ облек Критолая диктаторскими полномочиями, так что он «приобрел чуть ли не власть самодержца». Наконец он добился своей цели. Ахейцы объявили войну «на словах лакедемонянам, на деле — римлянам». Так кончилось это роковое собрание (XXXVIII, 11) (ранняя весна).
Хотя война официально велась против Спарты, Критолай двинулся не на юг, в Лаконию, а на север, где находились сейчас римляне. Он был уже в Центральной Греции. Тут он остановился и осадил мятежную Гераклею. И тогда Метелл с двумя легионами перешел границу Македонии и вторгся в Северную Грецию. Это странно, этому едва веришь, но это так. На Критолая напал панический ужас, и он сломя голову побежал от Гераклеи, назад, назад, в родной Пелопоннес. Оказывается, никакого плана у вожаков восстания не было. Римляне настигли его в Локриде возле Скарфеи. Произошел бой. Ахейцы были разбиты наголову. Критолай пропал без вести. Его не нашли ни среди живых, ни среди мертвых (Paus. VII, 15; Zon. IX, 31; Flor. I, 32, 3; Oros. V, 3, 34; Vir. illustr. 60, 2){130}.
После исчезновения Критолая обязанности стратега вплоть до ближайших выборов должен был исполнять его единомышленник Диэй. Он немедля начал лихорадочно готовиться к войне. Он приказал отпустить 12 тысяч рабов, а всем жителям сдавать деньги в казну. В городах создавались клубы патриотов. В Мегару послано было войско, чтобы остановить Метелла на подступах к Пелопоннесу. Элейцы и мессенцы должны были оставаться на месте, чтобы отразить нападение римского флота. Увы! Это было нечто вроде игрушечного ограждения на случай смерча. «Едва ли помогли бы им какие бы то ни было предосторожности, если бы эта туча появилась», — замечает Полибий. Вообще, по его мнению, делалось все бестолково и сумбурно. «Самый набор он распределял между городами как попало и неравномерно: так, впрочем, он действовал во всем».
Царили какие-то странные настроения. Все шли за Диэем, в то же время новобранцев оплакивали, как мертвых. «Все эти бедствия обрушились в одно время, и ужас, с каким принимались получаемые непрестанно известия, делали людей неспособными понимать… положение дел, которое, как они неизбежно должны были видеть, вело к гибели всех их… Поэтому как бы толкаемые и насильственно уносимые горным потоком, народы слепо и безрассудно следовали за вождем». А в северных областях Эллады вообще делалось нечто ужасное. «Одни в отчаянии налагали на себя руки, другие бежали из городов, куда попало, без всякой цели впереди… третьи шли выдавать друг друга римлянам, как врагов… Когда этот невиданный дурман овладел людьми, было множество народу, которые кидались в колодцы или с высоты стремнин, так что враг… и тот был бы тронут при виде тогдашних несчастий Эллады» (XXXIX, 8–9).
В этот страшный час ахейцы остались совершенно одни. Почти никто из эллинов не поддержал их{131}. Фокейцы, связанные с ними узами дружбы, хотели было помочь им, но когда узнали, что речь идет о войне с римлянами, немедленно выгнали их со своей территории (Paus. VII, 15, 4). У ахейцев были только два союзника — Халкида и Фивы. Мы не знаем, что толкнуло халкидян на войну — вражда к Риму или дружба с ахейцами. Про фиванцев же Павсаний сообщает, что примкнули они к ахейцам с досады. При этом злы они были не на Рим, а на Метелла. Недавно произошло у них три столкновения: с фокейцами, евбейцами и Амфиссой. Стороны обратились к Метеллу как к третейскому судье. Но все три процесса фиванцы проиграли, и Метелл обязал их заплатить пеню. Фокейцам — за то, что они вторглись с войском на их территорию; евбейцам — за то, что их ограбили; Амфиссе — за то, что разорили ее поля во время созревания хлебов (Paus. VII, 14).
Поэтому Метелл двинулся прямо на Фивы. Но стоило ему приблизиться, все жители бросили город и в панике бежали в горы. Метелл запретил воинам причинять какой-нибудь вред городу, грабить и разрушать дома; не позволил и преследовать бегущих. Он объявил, что вина лежит только на одном человеке — беотархе Пифее. Это он убедил фиванцев поднять оружие против римлян. Пифей бежал вместе с остальными, но был схвачен и казнен (Polyb. XXXIX, 7, 1–2; 9, 9–10; Paus. VII, 15, 10).
Оттуда Метелл пошел к Мегаре, где засел ахейский отряд под предводительством Алкамена, демократа, друга и соратника Диэя. Но только на горизонте показались римляне, как Алкамен «не выдержал и тотчас же бросился в бегство в Коринф». Жители Мегары немедленно открыли ворота и сдали город без боя римлянам. Метелл со страшной быстротой двигался прямо на ахейцев. Он был уже у Истма. Здесь на пороге Пелопоннеса он остановился. «Даже в тот момент он послал глашатаев к ахейцам, предлагая заключить договор и мир» (Paus. VII, 15) (май).
Многие ахейские политики были в ужасе, видя союз на краю бездны, куда завлек его Диэй. Во главе них был помощник стратега Сосикрат. Сейчас они с восторгом ухватились за руку, которую так неожиданно и великодушно протянул им победоносный враг. И в свою очередь отправили послов договориться об условиях мира. Но тут на них, как буря, налетел Диэй. Он только что официально избран был стратегом и прибыл в Коринф. Его удивило посольство римлян. «Странным показалось Диэю предложение неприятеля», — говорит Полибий. И прибавляет, что недаром существует поговорка: «У дурака и мысли дурацкие. Такого рода люди находят странными простейшие вещи» (XXXIX, 9, 11){132}. Стратег поспешил сорвать переговоры. Он прибег к своему коронному приему. Всех своих политических противников он называл врагами народа, шпионами Рима или Спарты. Сейчас он метал громы и молнии на головы предателей-послов и совсем взбаламутил народ. И когда ахейцы, ведшие переговоры, вернулись от римлян, он отдал их в жертву толпе. На них набросились, после всевозможных издевательств скрутили им руки и бросили в тюрьму. Тогда говорить попытался посол римлян фессалиец Филон. Метелл, по-видимому, рассудил, что раз ахейцы так раздражены на римлян, что не могут даже выслушать их, то будет лучше снарядить новое посольство из греков. Филон сказал, что римляне предлагают самые мягкие и самые выгодные условия. Однако Диэй и слышать не хотел о мире. Тут встал бывший заложник, старик Стратий. Он заклинал Диэя не губить ахейский народ, выслушать послов и согласиться на условия Квинта Метелла. Но Диэй был неумолим.
