Будучи в Петрограде, я несколько раз встречался с главой румынского правительства Братиану, комнаты для которого также были заказаны в гостинице «Европейская». Руководствуясь твердым желанием помочь, в пределах возможного, румынской армии, народу и правителям, мы должны были определить, в какой степени требования чисто военного характера согласуются с требованиями и нуждами самих румын. Дело еще осложнялось заботами о создании [новой] румынской армии, которая, пускай и не столь многочисленная, как та, что вступила в войну в августе, все же позволила бы румынам удерживать хотя бы небольшой участок линии фронта. В тот момент весь фронт, занимаемый румынской армией, был не длиннее тридцати километров, причем значительную его часть обороняла бригада каларашей, которой командовал генерал Стурдза.

Этот генерал, заслуживший вместе со своей бригадой самую громкую репутацию во всей румынской армии, стал зачинщиком заговора, который мог иметь самые серьезные политические последствия. По приглашению генерала Стурдзы король Фердинанд приехал на позиции каларашей. На фронте было совершенно спокойно, и король, следуя указаниям генерала, подходил все ближе и ближе к передовой линии, которую, по словам Стурдзы, занимали его калараши. Король со свитой пошел вперед, но не встретил по пути ни единого румынского солдата. Неожиданно кто-то из свитских крикнул Фердинанду, что видит впереди австрийцев. Пройдя немного дальше, они оказались бы в расположении противника. Король со свитой в большой спешке ретировался, и только по счастливой случайности никто из них не пострадал от огня, который в тот момент открыли австрийцы. Естественно, этот инцидент возбудил у приближенных короля подозрения, и в тот же день были предприняты меры для выяснения обстоятельств происшествия, которое серьезно компрометировало генерала Стурдзу. Было принято решение о его аресте, но генерал, как видно, отлично понимал опасность своего положения, а потому в ту же ночь в сопровождении адъютанта уехал куда-то на автомобиле. Машину они бросили по дороге и перешли через линию фронта к австрийцам. Очевидно, случившееся с королем явилось результатом хорошо продуманного и едва не увенчавшегося успехом заговора. Для его реализации Стурдза отвел с передовых позиций часть своих каларашей, так что первая кем-либо занятая линия окопов, которую должен был встретить на пути король, оказалась бы неприятельской. Видимо, австрийцы на своих позициях вели себя недостаточно осторожно, благодаря чему кто-то из свиты вовремя заметил их и предупредил короля.

Вступление в войну Румынии порождало и поныне порождает горячие споры. Разногласия вызывают два вопроса. Во-первых, подходящий ли момент выбрали румыны для объявления войны и, во-вторых, не было ли выгоднее для союзников, если бы Румыния продолжала сохранять благожелательный нейтралитет? Судя по дальнейшим событиям, не может быть никаких сомнений в том, что выступление Румынии на стороне союзников принесло бы больше пользы как ей самой, так и державам Согласия в случае, если бы произошло одновременно или сразу же после наступления Брусилова в мае 1916 года. Что касается сохранения нейтралитета, то вероятно, что в тот момент Румыния была поставлена перед необходимостью выбора присоединения к той или иной из воюющих сторон. Во всяком случае, с большой долей уверенности можно утверждать, что выступление Румынии и ее неравная борьба с врагом в первой половине зимы 1916/17 года принесла огромную пользу союзникам, поскольку в те зимние месяцы бои на русском и англо-французском фронтах совершенно замерли. Австрогерманцы всегда стремились использовать это время для усиления своей активности. Так, зимой 1914/15 года, воспользовавшись теплой погодой в районах Царства Польского, они попытались взять Варшаву. В зимнюю кампанию 1915/16 года австрийцы расправились со злосчастной Сербией, а германцы пытались захватить Верден. Если бы зимой 1916/17 года германцам не пришлось перебросить на территорию Румынии около тридцати дивизий, чтобы покончить с ее сопротивлением и остановить наше наступление, призванное помочь румынам, то они, без сомнения, нашли бы этим войскам другую область применения. Их операции могли быть направлены против плацдарма в Салониках и армии генерала Саррайля[160].

Надо полагать, что германцы, направив против Салоник даже значительно меньшие силы, чем те, что потребовались им на румынском фронте, и используя существенно более короткие, по сравнению с союзниками, линии коммуникаций, могли бы добиться там несомненного успеха. Результатом было бы установление прямого контакта между германской и греческой армиями. Из тех сведений, которые было позволено опубликовать в печати, нам известно, что император Вильгельм поддерживал связь со своей сестрой – королевой Греческой, и, как видно, обещал ей оказать зимой 1916/17 года быструю помощь. Это поддерживало короля Константина в его усилиях по поддержанию греческой независимости[161].

По окончании Межсоюзнической конференции появилась возможность более часто собирать «польскую» комиссию. Открывая заседание, князь Голицын объяснил присутствующим, почему его величество передоверил ему председательство в этом собрании. Голицын, однако, ничего не сообщил при этом о действительных намерениях и предложениях царя. Тем не менее, зная, что создание комиссии явилось результатом моих докладов царю, он обратился ко мне с просьбой разъяснить собравшимся, что имел в виду император, говоря в своем указе от 25 декабря 1916 года о будущем истинном польском единстве, употребив при этом выражение «свободная Польша».

В этой ситуации мне не оставалось ничего другого, кроме как возможно более полно изложить членам комиссии содержание моих докладов императору. Я повторил перед ними все аргументы, которые привели меня к мысли о том, что благополучие двух славянских народов – русского и польского – несовместимо с их насильственным объединением в одной империи и должно быть упразднено. Польше должно быть позволено вести такое же независимое существование, как России. Как я уже указывал, среди членов комиссии находились председатели обоих российских законодательных учреждений.

Обмен мнениями начал М. В. Родзянко, сообщивший, что он принимает участие в работе комиссии как частное лицо, а не в своем официальном качестве председателя Думы. Развивая свою мысль, он объяснил, что будет говорить исключительно от своего имени. В том же смысле высказался и председатель Государственного совета Щегловитов.

Представляя комиссии свои взгляды на польскую проблему, я рассчитывал, что в обсуждении примет участие Сазонов и, как автор плана польской автономии в составе Российской империи, изложит перед нами свой проект и причины, побудившие его предложить такое решение польского вопроса. На самом же деле дальнейшие дебаты свелись к обсуждению справедливости или ошибочности представленных мной доводов. Сазонов совсем недавно – по смерти графа Бенкендорфа – был назначен послом в Великобританию, на пост, который он так никогда и не занял. Он и другие, склонные поддержать его мнение, излагали свое понимание будущего устройства Польши и той роли, которую она будет играть в составе Российской империи. Некоторые из них считали, что автономия должна давать Польше право иметь собственные войска; некоторые представляли себе в будущем образование некоего двуединого царства, напоминающего Австро-Венгрию. Большинство этих людей более всего страшились того, что независимая Польша попадет под германское влияние, что отзовется ущемлением русских интересов.

После трех заседаний князь Голицын провел подсчет голосов членов комиссии, поддержавших мою позицию или высказавшихся против. Мои противники, получив на один голос больше, оказались в большинстве. Среди моих оппонентов был генерал Беляев, который признал, что голосовал против, руководствуясь своими представлениями о стратегическом положении России. Позднее, в частной беседе, Беляев согласился с моим мнением, но в заседаниях комиссии он никогда больше не высказывался на эту тему, так что я не вполне уверен, каких взглядов он в действительности придерживался. Членом комиссии должен был быть и министр внутренних дел Протопопов. Перед самым началом заседания я встретился с ним в кабинете князя Голицына, где уже был подготовлен для совещания стол. Тем не менее, когда туда вошел М. В. Родзянко, Протопопов резко повернулся и вышел из комнаты через другую дверь. На первом заседании его место пустовало, а в следующие дни он присылал вместо себя одного из товарищей министра. К моему изумлению, при подсчете голосов этот чиновник объявил, что министр Протопопов, которого он представляет, согласен с моим мнением. Несмотря на исход голосования, на следующее заседание, дата которого заранее не оговаривалась, решено было пригласить нескольких наиболее значительных польских политических деятелей. Предполагалось дать им возможность изложить надежды и чаяния пускай хотя бы только тех поляков, мнения которых они сами представляли. Это заседание состоялось примерно 2 февраля. Как нам теперь известно, спустя две недели произошла революция, которая коренным образом изменила надежды и возможное будущее Польши.