— Иван! Богма! Чего ж ты? То «с такими хлопцами, с такими хлопцами», а то… Брезгуешь, что ли?
— Та шо вы, сказились?
— Ну так в чем же дело?
— Ни в чем.
— А все-таки?
— Надо ж було кому-то с нас одну бутылку для экспэртизы оставить? Нехай моя будет.
— Как — для экспэртизы?
— Так, для экспэртизы. Сок вам понравился?
— Спрашиваешь! Сладкий, высший сорт!
— А теперь подумайте, вы пили когда-нибудь такой сладкий, а?
— Конечно, пили.
— Ну и брешете.
— Ты что сказать хочешь?
— Я? Ничего. Мэдицына нехай скаже, а я послухаю. — Богма поглядел на свои часы, взял с тумбочки бутылку с соком и исчез за дверями палаты.
— Чудной все-таки этот Иван Богма, — проворчал кто-то, когда стихли его быстрые шаги в коридоре.
— Да-а… — отозвалось сразу несколько голосов. — Чудней просто некуда.
Богмы не было все утро. За это время чего только не передумали бойцы, но ни к какому более или менее правдоподобному предположению прийти так и не смогли. Даже спорить устали. Совсем растерялись, увидев Богму на пороге палаты в окружении врачей и сестер.
— Слухайте сюда! — торжествующе гаркнул Иван прямо с ходу. — Кто прав оказался? Я? Или вы? А ну, скажите им, доктор.
Главный врач не смог скрыть набежавшей улыбки.
— Товарищи, Богма совершенно прав. Мы вот только что анализ закончили. Все подтвердилось.
После такого объяснения окончательно переполошилась вся палата:
— Какой анализ? Что подтвердилось?..
Главный врач опустился на край ближайшей к нему койки (этого он никогда раньше не делал, ни при каких обстоятельствах), поправил очки и сказал:
— Одним словом, повезло вам на шефов, товарищи. Крупно повезло. Месячная норма их сахара в этом березовом соке! Самого настоящего, свекловичного. Точно вам говорю, лабораторным путем установлено.
— Быть такого не может!..
— Може! — вмешался Богма. — Може, може, може!
— Загадки какие-то! — загалдели во всех углах палаты. — Ни черта не поймешь! И где взять эту «месячную норму»? Магазин-то с каких пор не работает?
Тут в разговор вступила молчавшая до сих пор медсестра Варя. Шагнула вперед робко, но сказала необыкновенно решительно:
— Работает. Больше месяца на замке был, а вчера открыли и весь день выдавали селедку и сахар. Я в город ходила, сама видела. Мальчишки ваши чуть ли не самыми первыми были. Их сперва не хотели пускать без очереди, потом пустили. Ладно, говорят, дайте им, если не врут, что шефы!
Вот какую историю, возвратившись в тот весенний день из леса, записал я со слов Грушевского. Точь-в-точь записал все, как было рассказано.
ТОПОЛЬ
Это деревцо всегда теперь стоит у меня перед глазами. Его необыкновенную историю рассказал мне один старый колхозник в маленькой подмосковной деревеньке.
…Когда пришли сюда немцы, они прежде всего устроили в Вертушине лагерь для военнопленных — срубили сотни две или три тополей, понаставили столбов, натянули на них усеянную шипами проволоку.
Только глубокой ненастной ночью удавалось кое-кому из местных крестьян прокрасться к страшному забору, просунуть руку сквозь ржавые колючки, тихо положить прямо на землю какую-нибудь снедь, завернутую в тряпицу.
Потом немцев погнали. Бегство их было таким скоропостижным, что они не успели учинить расправы над пленными. Несколько дней кряду в деревне отогревали, отпаивали кипятком полузамерзших людей.
Вскоре началась весна. Весна нашего первого наступления.
Однажды утром ребятишки Вертушинской школы, проходя мимо бывшего лагеря, мимо скованных железом столбов, заметили невероятное…
Прибежали ребята к учительнице и, перебивая друг друга, загалдели:
— Татьяна Николаевна, он растет!..
— Кто — он?
— Столб растет. Если не верите, идемте, покажем.
Когда Татьяна Николаевна подошла к тому месту, куда тащила ее детвора, она увидела, что кусок дерева, скованный со всех сторон железом, действительно ожил! На его изрубцованном теле туго набрякли большие клейкие почки и, казалось, вот-вот лопнут, прорвутся зеленым пламенем первого листа.
Постояли ребята, посмотрели на оживающее дерево и вдруг все, как будто сговорились, понеслись наперегонки в деревню, а оттуда — обратно: кто с клещами, кто с топором, кто с чем…
Вытащили из дерева длинные скрюченные гвозди. Размотали проволоку. Взрыхлили землю вокруг.
Тополь начал набирать силу, выбросил устремленные к солнцу побеги, зашумел еще недружной, несмелой, но уже ярко-зеленой листвой…
С тех пор прошло много лет. Красавец тополь так разросся, что сейчас трудно поверить в то, что он был кургузым обрубком, в два метра высотой. Спиленный верх его оброс со всех сторон ветвями, обтянулся свежей корою, и венчает его такая мощная островерхая крона, что сразу и не разглядишь, где тот горизонтальный срез, когда-то тупо нацеленный в низкое зимнее небо. Только посеревшие от времени столбы, стоящие в одной шеренге с деревом, красноречивее человека рассказывают нам историю своего собрата.
Вот как в маленькой деревеньке Вертушино началась много лет назад весна нашего первого наступления.
Глубоко в землю ушли корни тополя, однажды погибшего и родившегося снова, чтобы не умирать уже больше никогда.
Около этого дерева пионеры любят разводить костры. Делают они это осторожно, чтобы не опалить листвы, не повредить ветвей. Даже отгоняют дым в сторонку огромной фанерной звездой, которая невесть кем трогательно прислонена к тополю, как будто это не дерево, а памятник.
ИНТЕНДАНТ
«Красная стрела» уходит из Москвы поздно вечером. Семагин любит ездить этим поездом: соседи сразу же укладываются спать, и скоро оказываешься один на один с торжественным ритмом движения, который приворожил каждого человека с детства.
Семагин думал, так будет и в этот раз. Но с первых же минут выяснилось, что в купе собрались люди в прошлом военные — затеяли общий чай, пошли разговоры.
Добродушный усач выкатил из портфеля целую груду лимонов:
— Угощайтесь, славяне. С Ленинградского есть кто-нибудь?
— Я с Северо-Западного, — отозвался детина в пушистом свитере.
— Я с Калининского, — сказал Семагин.
Четвертый (он был намного старше любого из попутчиков) промолчал.
— А с Ленинградского никого? — усатый развел руками.
— Почему никого? Вы и есть с Ленинградского, — поправил его старик.
Все четверо рассмеялись.
— Да мы соседи, оказывается! Обратили внимание? — воскликнул тот, что с Северо-Западного. — Была бы карта, мы бы все это наглядно сейчас представили. По такому случаю неплохо бы…
— Золотые слова, — согласился ленинградец, — был бы тут старшина, все бы мигом образовалось.
— Я старшина, — не вставая, щелкнул каблуками Семагин, — время только позднее.
— Значит, не старшина уже, коли на время ссылаетесь. Вы что, забыли? Сам не сможет, другому прикажет: найти и доложить!
Разговор становился все жарче. Стали спорить сразу обо всем и, как это часто бывает у солдат, о том, что в конечном счете решило успех войны.
— Я думаю, ледовая дорога главное дело сделала, — убежденно заявил ленинградец. — Если б не она…
— Это верно, — поддержал его тот, что с Северо-Западного. — Но самое трудное сражение все-таки за столицу было. Вопрос как стоял? Или — или. Немец все силы собрал. Малейшая наша оплошность смерти была подобна. Согласны?
— Согласны.
— А вот всей этой битве одна высшая точка была.
— Какая же?
— За Наро-Фоминском. Там наш батальон выздоравливающих стоял.
Все опять рассмеялись.
— Вы не смейтесь, верно говорю.
— Батальон выздоравливающих? Сколько же было вас там, калек?
— Сколько бы ни было, а немец как раз тут и насел.
— И что же?
— Одни танки под рукой оказались…
— Ничего себе «одни»! Насмешил, нарофоминец, ну насмешил! Мы у себя месяцами танков не видели.
