«Тыщу шестьсот?!» — Слободкин стоял растерявшийся, сбитый с толку, обалдевший. «А что, если в самом деле продать и отправить деньги матери? Все тысяча шестьсот? И еще из получки выкроить? Напишу ей, что зарабатывать стал больше, пусть купит себе хлеба или муки…»

Слободкин прикидывал, думал, а рука уже сама нашаривала в кармане карточку. Неожиданно для себя он сказал негромко, но решительно:

— За тыщу шестьсот согласен.

Со стороны могло показаться, что два человека обменялись дружеским рукопожатием. Никто не заметил, как весь содрогнулся Слободкин от прикосновения к холодной руке. Как другой, прежде чем небрежно сунуть за пазуху купленную карточку, успел так же небрежно и в то же время ловко, с тонким знанием дела, глянуть ее «на свет» — не фальшивая ли? Как смущенно, не пересчитывая, Слободкин опустил в карман пачку жирных, сильно потрепанных и от того уже не шелестевших, словно безжизненных бумажек.

На почту идти времени уже не было, и Слободкин с рынка направился прямо в цех. Он еще не знал, как сумеет прожить целый месяц без хлеба. Знал только одно — от Зимовца продажа карточки должна быть скрыта во что бы то ни стало. «С голодухой как-нибудь справлюсь. Не впервой. А вот как быть с Зимовцом? Лучше всего, пожалуй, не ходить вместе с ним в столовку».

Ухватившись за эту идею, Слободкин старался теперь продумать ее во всех деталях. Попросить Каганова, чтобы перевел в другую смену? Но ритм работы такой напряженный, рабочих рук не хватает, и смены все перепутались, давно уже «заходят одна за другую», как сказал недавно на летучке Баденков.

И все-таки надо попытаться всеми правдами и неправдами разминуться с Зимовцом в сменах. Не бесконечно же штурм на аврал налезать будет?

До самого обеда Слободкин и так и этак прикидывал, как ему «оторваться» от Зимовца, и ничего придумать не мог. А в цехе вдруг появился Строганов. С ним шли Баденков, Каганов, еще какие-то люди. Проходя мимо Слободкина, парторг узнал его, остановился, поздоровался за руку, приветливо заговорил:

— А! Фронтовик! Как успехи?

— Все нормально, — ответил Сергей.

— Хорошо или нормально? — спросил Строганов.

— Нормально вполне.

— Как поживает десант?

— Какой десант? — удивился Слободкин.

— Вот тебе раз! Савватеев мне докладывает, что у нас целый взвод парашютистов сколачивается, а главный закоперщик и знать ничего не знает!

— Я от всего отстал немного, — как бы извиняясь, сказал Слободкин.

— Ничего себе отстал! Сказать вам, сколько вы провалялись после той бомбежки?

— Сколько?

— С точностью до одного часа знаю, если хотите.

Строганов достал из кармана гимнастерки записную книжечку, быстро нашел нужную ему страничку, поднес ее к глазам Слободкина:

— Точно?

— Вам честно сказать?

— Не понимаю, — удивленно посмотрел на Слободкина парторг.

— Сбился со счета в той больнице… Поверите?

— Вы молодой, товарищ Слободкин, дьявольски молодой! Вот и забываете. Вам можно. А я стареть начинаю, записывать стал. Тут у меня и про больницу, и про кружок парашютный, и про всякое такое. Так вот, насчет кружка — это толково. И даже помогу, если хотите. Только ребят прежде поры фронтом не дразните особенно. Договорились? Нам люди все еще вот как нужны! Специально бронируем. Даете слово, что сознательным будете?

— Да, — неуверенно ответил Слободкин.

— Ну и прекрасно. А затея, в принципе, повторяю, отменная. Как представлю, даже завидки берут.

— Может, и вас записать? — пошутил Слободкин.

— А возьмете такого?

Строганов постучал ногой по станине станка. Раздался какой-то странный звук.

Увидев, как смутился Слободкин, Строганов сказал:

— Берите смело: ногу мне на заводе чинили. Дюралевая, не сломается. И еще кабинет мой в вашем полном распоряжении. Это уж без шуток. Вместе со столом. Как раз такой, какой вам нужен — полированный, длинный, метров восемь. Словом, в любое время приходите и начинайте. С питанием у вас как? Неважно?

Слободкин решил соврать. Только сделал это, кажется, слишком лихо. Парторг посмотрел на него с нескрываемым удивлением, но ничего больше не сказал, молча пожал руку и двинулся дальше.

— Ты, Слобода, теперь на виду у всех, так что в случае чего держи хвост трубой, — сказал Зимовец поздно вечером в бараке, поудобнее устраиваясь на своей половине койки: — Строганов возле одного тебя полчаса простоял.

— Не говори! А ты прав, мужик он свойский. Рабочие его любят, наверно?

— Ну, в любви рабочий класс объясняться не мастер, а так вроде ничего, уважают. В парашютисты к тебе просился?

— Стол свой для укладки отдает. Приходи, дескать, в любое время, у нас с тобой интересы сходятся — тебе нужен длинный стол, мне — короткие заседания. Представляешь, говорит, как теперь легко мне будет любителей многословных речей останавливать? А он, оказывается, инвалид?

— Скрывал первое время. Хромает и хромает. Потом, когда в инструментальном ногу ему мастерили, кто-то из слесарей проболтался. Оказалось, это еще на финской его.

— Я сначала решил, что ты брешешь. «Парторг, парторг! Скромный. Все знает. Все видит». Ну, думаю, Зимовец перед начальством дрожит.

Если бы в бараке было светлей, Зимовец увидел бы чуть улыбающиеся глаза друга.

О чем он думал сейчас? О первой роте? О кружке, который теперь скоро начнет работать?

Да, именно об этом. О первой роте. О ребятах. О кружке, который в сознании Слободкина все отчетливей становился мостиком между тем, хоть и не особо героическим, но все-таки боевым прошлым и настоящим, где его окрестили героем, но где он ничего толком не знает и не умеет. Поэтому все его мысли там — в первой учебной, где бы ни была она сейчас, какие бы лишения ни испытывала.

О первой роте. О ребятах. О кружке.

И еще о том, чтоб весточка его скорей до Москвы добралась. И чтоб отыскалась Ина…

Он почему-то вспомнил сейчас, как с мальчишками в деревне, запустив змея, отправляли в небо «письма». Трепещущие белые уголки бумаги неслись по нитке ввысь, застревая на узлах, останавливаясь, снова устремлялись вперед и наконец добирались до цели. Ребята с криками — «читает! читает!» — замирали на несколько секунд, чтобы услышать, как медленно, переливчато поет в небесах трещотка, словно выговаривает по складам начертанные в письме слова…

Слободкину почудилось, что его письмо к матери тоже вот так летит сейчас но проводам, как по ниточке. Летит через огонь, через дым, через сожженные города и села. Через смерть…

Уже совсем засыпая, он видел, как письмо его добралось до Москвы, получено матерью. «Читает, читает, перечитывает! И деньгам рада, хоть и сердится».

По Волге вторую неделю шагала весна. И на что уж много было забот у людей на заводе, а все-таки находили время — десяток минут перед сменой — выйти на берег, постоять у кипящей воды, возле самой ее кромки. Просто постоять. Посмотреть и послушать, как раскалываются друг о друга льдины, набирающие скорость с каждым часом, с каждой минутой. И странное дело: дробятся, дробятся ледяные поля — пополам, еще раз надвое, еще раз, еще, а мельче от того вроде бы не становятся — все такие же мощные, несокрушимые. Переламываются, кажется, только для того, чтобы поплотней и удобней притереться друг к другу, а потом снова спаяться, свариться намертво и стать в месте сварки еще прочнее. Пробуй такую льдину, волна, на излом, на разрыв, на износ…

Именно такое утро застало Слободкина на Волге. Он проснулся рано. То ли от голодухи не спалось, то ли весна в самом деле была такой же властной, как до войны. Вот уже несколько дней ел он баланду без хлеба, несколько дней бегал от Зимовца, как сумасшедший, придумывая всякие причины. То его «срочно вызывали в партком», то ему требовалось немедленно и непременно, перед самым обедом «явиться к Савватееву». Вот и сегодня поднялся ни свет ни заря тоже, честно сказать, чтоб улизнуть от приятеля. Не посвящать же Зимовца в историю с карточкой? Ни в коем случае! Во-первых, изругает последними словами. Во-вторых, тут же отдаст ему половину своего хлеба. Слободкин, разумеется, сам бы точно так поступил на его месте. Выход, значит, один — бегать от Зимовца, бегать, сколько будет возможно. Шесть дней уже прошло, прикидывал Слободкин и задумывался: «уже» или «только»? Смотря как рассуждать. Если с точки зрения здравого смысла, то, конечно, время медленно, но идет. Шесть дней долой, значит. Если же с точки зрения желудка глянуть (а у него, окаянного, эта самая «точка» имеется, в этом он убедился теперь, как никогда), то выходило — до конца месяца еще целая вечность. Но терпения у него хватит, опытом проверено. А опыт — великая вещь в любом деле. Тогда, в окружении, вообще ничего не ели. И даже порой шибче и легче шагалось.