В этот момент два прожектора поймали в крест немецкий бомбардировщик, шедший на большой высоте, и повели его, не отпуская. К двум белым лезвиям прибавились другие Сойдясь в один ослепительный пучок, они заставили самолет заметаться, и летчик сбросил, видимо, сразу весь свой груз — за Волгой через несколько секунд прокатилась длинная серия взрывов.

Зенитки захлопали с новой силой.

Казалось, вся степь вокруг комбината была огромным полигоном, заставленным орудиями, беспрестанно изрыгавшими гром и огонь, огонь и гром.

— А вы привыкли уже, — сказал Слободкин, глядя на то, как спокойно держится Устименко.

— Трохи. По цехам зараз знаешь радио шо говорыть?

— Воздушная тревога?

— Ни. В нас свое придумали: «Вси по местам!»

Наутро Слободкин пришел в цех после трудной ночи уставший, но довольный тем, что на голове его торжественно восседала хоть и сползавшая то на одно, то на другое ухо, но все-таки пилотка.

Первым заметил это Зимовец:

— Слобода, поздравляю с обновой!

Слободкину это понравилось:

— Хорошо назвал меня, так всегда теперь зови, ладно?

Зимовец поглядел на приятеля удивленно.

— Меня в роте все так звали, особенно Кузя, дружок мой, — объяснил Слободкин.

— Ах, вот оно что! Запишем. А меня знаешь как?

— Ну?

— Прохой.

— Почему же?

— Потому что Прокофий. Но ты меня Зимовцом величай. Так как-то солидней.

Весь этот день Слободкин работал на станке, который еще накануне, после починки шестерен, постарался привести хоть в какой-нибудь порядок. Кое-как оттер ржавчину. Не всю, конечно, не со всех частей, но все-таки на станок хоть глянуть стало можно. Перебрал резцы — калека на калеке! Отковать бы их все заново, а потом заточить по всем правилам. Но об этом и речи быть не могло. В соседнем цехе высмотрел наждачный круг — разболтанный до последней степени. Бросовый, одним словом. Попробовал и его к делу приспособить. Подобрал валявшийся в углу железный костыль, начал на полных оборотах сбивать эксцентричность. Сперва ничего не получалось — острые иглы огня, наждака и металла секли лицо, норовили влететь в глаза. Пришлось орудовать вслепую, зажмурившись. Посшибал кожу на сгибах пальцев, но своего добился — камень бежал все ровней, раскаленная от трения самодельная шарошка дробила меньше, наконец почти совсем успокоилась.

На исправленном круге Слободкин стал затачивать резцы. Теперь уже каждый из них еще больше выравнивал собой кромку быстро вращающегося камня. Чем плотнее Слободкин подводил жало резца к наждаку, тем более точным становился его бег вокруг собственной оси.

«Камень — тот же человек, — думал Слободкин. — Бьет, дробит на больших оборотах. Вот-вот, кажется, на куски разлетится от центробежной силы. Но вступит в единоборство с металлом, пообломает об него бока, выровняется и оттого сделается еще сильнее, еще надежнее».

Слободкин все больше увлекался работой. Он не замечал даже кровоточащих ран на пальцах, только кашлял от едкой наждачной пыли. Сквозь сощуренные воспаленные веки напряженно всматривался в предельно малый, почти несуществующий просвет между наждаком и застывшей на месте сталью, стремясь, возможно, более верно определить угол заточки. И горка приведенных в порядок резцов медленно, но верно росла на тумбочке.

Это было вчера. А сегодня уже со всех сторон, изо всех бригад шли к Слободкину с делами — одно неотложнее другого, словно он всю жизнь только тем и занимался, что стоял у станка в девятом цехе.

С непривычки болела спина, подкашивались ноги, руки не хотели слушаться, но вида Сергей не подавал. Из-под резца тянулась и падала на пол одна кудрявая стружка за другой. Он уже утопал по колено в этих стружках, но у него не было даже минуты отгрести их в сторону. Так и работал до самого перерыва.

Когда прозвенел звонок, пришел Зимовец и сказал:

— Ты как конь стреноженный. А ну подыми копыто!

Прокофий помог ему высвободиться из цепких металлических пут.

— Поздравляю тебя, Слобода!

— С чем? — устало спросил Слободкин.

— В честь твоего первого дня на заводе дирекция дает обед всем рабочим.

— Первый день вчера был, — уточнил Слободкин.

— Ну, вчера ты только прицеливался, примеривался, а сегодня вон сколько металла в стружку загнал. Если не хочешь помереть с голоду, двигай за мной, живо! — И Зимовец решительно потащил Слободкина к выходу.

На лестнице их подхватил человеческий поток и понес куда-то вверх — ко второму этажу, к третьему…

На одной из лестниц движение застопорилось. Несколько минут, стиснутые со всех сторон толпой, стояли молча.

Оглядевшись и поняв, что они далеко не последние, Зимовец мрачно заметил:

— Посредине даже лучше стоять. Теплее.

— И это надолго? — с напускным равнодушием спросил Слободкин.

— За мисками — нет.

— А мы за мисками?

— Сначала за ними, потом за супом, потом за тестом.

Со ступеньки на ступеньку подымались люди. Усталые, изможденные лица. Казалось, расступись сейчас толпа — и кто-то, потеряв равновесие, не удержится на ногах. «Вот тот, в запотевших круглых очках, например», — подумал Слободкин. Чем внимательнее он присматривался к этому человеку, тем больше удивлялся. Стекла очков были похожи на две круглые белые ледышки, через которые увидеть что-нибудь было просто невозможно. А протереть стекла в толпе было нельзя. Впрочем, человек в очках, кажется, и не пытался этого делать — медленно, но верно тащил его людской поток туда, где все отчетливей погромыхивал алюминий. «Миски», — догадался Слободкин и почувствовал острый приступ голода.

Вскоре Сергей увидел, как, стоя на каком-то возвышении, человек в белом колпаке, ловко орудуя поварешкой, подбрасывал тягучие куски теста, и было хорошо слышно, как они звучно падали на дно подставленных мисок.

Слободкин еще минуту назад верил и не верил в то, что придется есть тесто взамен хлеба, а тут вдруг решил, что ничего в этом нет такого, тесто, в сущности, тот же хлеб.

Словно угадав его мысли, Зимовец сказал, подбадривая приятеля:

— А печка в брюхе. Сама испечет.

Кто-то прошелся насчет дирекции. Кто-то поддакнул. Кто-то возразил:

— Дирекция ни при чем. Я третьего дня на совещании был у Лебедянского, ему прямо в кабинет принесли то же самое. И порция не больше нашей.

Суп наливали в те же миски, тем более что редкий человек не съедал «пайку» тут же, не сходя с места. Проглотил свою и Слободкин. Ему даже показалось, что давно не пробовал ничего более вкусного. А когда в его миске задымилась темно-зеленая мутная жижа, которую Зимовец авторитетно назвал гороховым супом, Слободкин и вовсе повеселел.

— Теперь совсем другой коленкор! — признался он Зимовцу по пути в цех. — Теперь и железо не таким холодным будет, а то просто руки прихватывает.

Поздно вечером, уходя из цеха, Слободкин задержался возле одной из установок, где шли испытания приборов. Он и раньше, у себя в воздушно-десантной бригаде, много раз видел автопилоты. Но тогда он смотрел на них только с любопытством, теперь не мог оторвать глаз. Ему показалось вдруг, что крохотный самолетик светился и плыл не в вакуумном пространстве внутри прибора, не за круглым защитным стеклом. В воображении Слободкина он превратился в тяжелый ТБ-3, на котором они летали, из люков которого прыгали. Сейчас это была не деталь прибора — настоящий самолет летел в настоящем небе. А то, что он при этом еще и светился, придавало возникшему видению какую-то сказочность…

Как завороженный, стоял Слободкин перед прибором, укрепленным на установке, резко раскачивавшейся в разные стороны так, чтобы имитировать любые возможные эволюции самолета в воздухе. Автопилот глубоко заваливался то на один, то на другой бок — самолетик, покрытый светомассой, все время при этом сохранял свое положение в пространстве, показывая летчику, где его машина и где земля. И не только показывал, — прибор подавал команду специальному устройству, и оно выравнивало рули без помощи человека.