— Мы с ним тезки, — объяснил Слободкин.

— А, вот оно что! Ну, тогда оставайтесь оба, у нас тут житуха вон какая — шефы ездят, подарки возят…

— Кто ж возить будет, если все шефы на фронт уйдут? — спросил летчик.

— Ну, смотрите, мое дело пригласить, я хозяин.

— А наше — вовремя по домам: мы гости.

Они поговорили так еще несколько минут — полушутя, полусерьезно. Им в самом деле не хотелось расставаться.

— А то давай, — еще раз обратился к Слободкину командир. — Для начала пристроим тебя в мастерскую: главным по заклепкам.

— Заклепками он вот как сыт, — ответил за Слободкина летчик. — Ему надо лететь.

— Ну, летите, летите, хлопцы. Только погода нынче нелетная.

— Нам как раз такая в саму пору.

— Ну что ж, по коням так по коням! Жаль, проводить мне вас некогда. Не взыщите.

— Сами дорогу найдем.

Слободкин и летчик пожали руку командиру, еще двум-трем танкистам, оказавшимся поблизости, и, не оборачиваясь, зашагали через поле по вчерашнему тракторному следу, ведущему к самолету.

Они шли, спотыкаясь о выдавленные гусеницами квадраты земли, и Слободкин поймал себя на мысли о том, до чего все-таки схожи они между собой — следы трактора и следы танка. Неотличимы просто! Раньше он еще видел какую-то разницу, а сегодня засомневался. Нагнулся на ходу, поднял кусок спрессованной траками земли, внимательно осмотрел ее со всех сторон, недоуменно пожал плечами.

— Ты чего? — удивился летчик.

— Мы не сбились с азимута?

— Парашютист, я тебя не узнаю! Уж кто-кто, а ваш брат должен на местности ориентироваться без осечки.

— В местности-то я разбираюсь — в следах запутался. Трактор от танка отличать разучился.

— Ах вот оно что! Неудивительно: и трактора и танки стоят на одной основе. Разницы никакой. На нашем заводе один парень целый стих написал об этом. Меня после тех виршей еще больше на фронт потянуло. — Летчик посмотрел на часы и, покачав головой, прибавил шагу. Слободкин, не отставая от него, продолжал всматриваться в отпечатки тракторных гусениц на земле.

Возле самолета шефов ждали несколько человек в форме танкистов. Они, оказывается, провели тут остаток вчерашнего дня и целую ночь — охраняли и маскировали «уточку», срывали бугры на «взлетной полосе», а утром прогрели мотор и долили бак.

Лица у танкистов были уставшие, серые. Один из них, маленький, верткий, подошел к летчику, сказал что-то относительно зажигания. Слободкин не понял, вернее, не расслышал, что именно, но голос показался ему удивительно знакомым. Уж не тот ли, что вчера высказался насчет тыла? Кажется, он. По голосу явно он, но не спрашивать же его, в самом деле. Крутится возле летчика, что-то советует — не поймешь, не то извиняется за давешнее, не то действительно помочь хочет. Ничего вроде парень. И технику, видно, знает, вон как дирижирует остроносой масленкой, вон как бегает вокруг «уточки» — летчик едва поспевает за ним.

Когда танкист взялся за винт, Слободкин подивился силе и ловкости тщедушного на вид человека. То ли оттого, что двигатель был прогрет заранее, то ли оттого, что рука у танкиста была легкая, «уточка» завелась мгновенно, намного быстрее, чем Слободкину хотелось бы. Думал поговорить еще несколько минут, но мотор заревел так пронзительно, что и собственного голоса не услышишь.

А тут еще летчик властно замахал рукой из кабины давая понять, что медлить с отлетом больше нельзя.

Расправив лямки парашюта, неловко перехватившие кавалерийскую шинель, Слободкин забрался на свое место.

— До скорой! — прокричал он танкистам, но слова его швырнуло куда-то назад, к хвостовому оперению.

Сергей посмотрел вокруг и увидел вдалеке танки, выбравшиеся из оврага и растянувшиеся в степи. Самолет уже бежал по земле, резко подпрыгивая на ее неровностях, и невозможно было разглядеть, движутся танки или стоят, — глаз только выхватывал из серого пространства их приплюснутые коробочки с устремленными вперед стволами пушек. Но вот крылья самолета туго и мягко оперлись на воздух, и видно стало лучше, хотя небо еще больше посуровело. Танки стояли на месте, но построение было боевое, походное. И синий, едва различимый дымок вился над стальной колонной. «Значит, верно сказал командир, еще день — и не застало бы их наше курево. Хорошие ребята. Жалко, что не остался с ними. Ведь как звал командир, как звал!»

Слободкин думал так, а сам приподнимался в кабине, напряженно всматриваясь во все шире разбегающиеся дали. Ветер норовил сорвать пилотку, захлестнуть глаза, посадить обратно, не Сергей все вытягивался, встал почти в полный рост. Вот уже летчик заметил, удивленно смотрит в зеркальце. Впрочем, нет, не удивленно, — озорная улыбка сверкает через защитные очки. Догадался, наверно, что он вот-вот готов сигануть, что в последнюю минуту взвыла, не выдержала фронтовая душа. Догадался, ясно, но вида не показывает, хотя крутит, крутит второй вираж, чтоб в случае чего Слободкину удобнее было отделиться. Вот земля уже чуть ли не поменялась местом с небом. И высоту набрал, нужную для прыжка, опытный летчик, все понимает. А главное, сознательный, может войти в положение. «Ну что ж, спасибо тебе, тезка! Только я ж тоже сознательным должен быть. Строганову слово дал, слышишь?» Ни черта он не слышит, но видит, конечно, все — одна рука Слободкина на пилотке, другая — уже на красном кольце парашюта.

Вот еще один вираж. Третий. Машина наклоняется все круче… Слободкин еще раз ловит в зеркальце улыбку летчика и, стараясь перекрыть грохот мотора, кричит:

— Ну, чего дразнишь, дьявол? Чего душу мотаешь?. Не железный ведь я! Ложись на курс!..

Слободкин решительно опускается на сиденье, поправляет лямки парашюта на плечах, последний раз пробует увидеть танковую колонну под крылом, но она уже исчезла — то ли растворилась в серой дымке, то ли самолет в самом деле резко лег на курс и все сразу сместилось, вернее, стало на свои места: земля сделалась опять землей, небо — небом. Мотор взревел с новой силой, как бы стремясь наверстать потерянные минуты.

В то лето я упорно изучал «морзянку». Вставал раньше всех, взбирался на черепичную крышу дома, затерявшегося в густой южной зелени, и, повернувшись лицом к морю, начинал подавать сигналы всем кораблям, проходившим мимо феодосийской бухты.

На мои приветствия никто не отвечал, меня просто не было видно с большого расстояния, но мне очень нравилось не только составлять отдельные слова, но и строить целые фразы, обращенные к прославленным капитанам.

С пологой крыши дачи, в которой размещался наш отряд, неслось в открытое море:

— Доброе утро, «Красный Кавказ»!

— Здравствуй, «Георгий Димитров»!

— «Парижской коммуне» пионерский салют!

Я был уверен, что рано или поздно какой-нибудь капитан увидит меня, выйдет на мостик и передаст привет нашему отряду. Не случайно же, в самом деле, мы носили морскую форму, пели матросские песни, а по вечерам у костра вожатый рассказывал нам героические истории, услышанные им от настоящих моряков.

Однажды, почти перед самым отъездом в Москву, мне действительно повезло. Правда, сигналы мои были приняты не знаменитым военным кораблем, а всего-навсего крошечным грузовым катером, перевозившим арбузы из Судака в Феодосию, суденышком, на борту которого красовалось не очень величественное название — «Медуза». Но все-таки я торжествовал победу: на узенький, едва возвышавшийся над водой капитанский мостик вышел человек в брезентовой куртке.

— Меня услышали! Сейчас с нами будут говорить! — закричал я на все Черное море и, захлебываясь от восторга, волнуясь и спеша, передал на борт катера:

— Здравствуй, «Медуза»! Я — отряд «Золотой якорь». Прими привет от юных моряков Красной Пресни! Перехожу на прием.