Кузя оттер Слободкина на ходу плечом в сторону и говорит:

— Даже сердце занемело. И знаешь что вспомнил? Флаг тот на посольстве в Леонтьевском.

— Ну? Опять? Флаг — это пустяки.

— Началось с небольшого вроде. Захотел Гитлер, чтоб пред фашистской тряпкой головы мы склонили. Теперь он желает, чтобы мы в яму сошли на его глазах. Молча, безропотно. Да еще яму ту сами вырыли. До какой же степени ненавидит он нас! Всех вместе и в отдельности каждого! — Кузя замолчал, чуть отстал от Слободкина, потом снова с ним поравнялся: — И еще знаешь о чем подумалось?

— О чем?

— Надо было тогда, в Леонтьевском, не просто плюнуть и мимо пройти.

— А что ты мог, один-то?

— Почему один? Нас много шло — улица, Москва целая!

— Все так, Кузя, но ведь договор у нас был, понимаешь, договор. Это же обязательства.

— Я так и знал! Месяц воюем, а не научились ничему еще. Ровным счетом ничему! Ну что ты мне про договор этот зудишь? Гитлер к Москве, говорят, рвется, а мы все о договорах вспоминаем.

— Во-первых, до Москвы его никто не допустит.

— Согласен.

— Во-вторых, ведь не мы нарушили договор. Мы свято его соблюдали.

— Свято, свято! Ты солдат или Христос?!.

— Мы советские люди.

— Опять началась политграмота! Да война же идет, война!

Кузя взволнован до такой степени, что спорить с ним невозможно. Слободкин и не спорит больше.

— Ну, а насчет ненависти ты прав. Ненавидит он нас люто.

— Точно.

Кузя опять становится самим собой, к нему возвращается его обычное спокойствие. Вот и загнул вроде насчет договора, а все равно с таким человеком согласишься по любой трудной дороге шагать. По любой, самой трудной, бесконечной дороге. Вроде этой вот, например, что к излучине Днепра ведет. Сколько дней, сколько ночей! И сколько еще осталось? Еще столько? Или полстолька?

— Четверть столечко нам топать еще, — смеется Кузя.

Смеется, сам еле идет, а смеется — так заразительно и легко, будто ноги не стерты в кровь, будто и в помине нет никакого ранения.

— Еще столько вот, полстолечка, четверть столечко еще!..

Это слышит и подхватывает Брага. Он вообще всегда все слышит и видит, что творится вокруг, и на все мгновенно реагирует, а пропустить мимо ушей острое слово просто не в состоянии.

— Одним словом, ногой подать, хлопцы. А чтобы еще короче было, запевай любимую. Только про себя и не все сразу.

Шутка передается из уст в уста, докатывается до каждого отставшего, еле плетущегося в хвосте. Колонна двигается быстрей — дотягивает до следующего привала.

Вот он, привал. Как подкошенные рухнули, где застала команда. Даже Брага глубоко впечатался в высокую траву. Комара и то отогнать не может. Десять минут полнейшей тишины. Но как только поднялись, зашагали, Брага опять за свое:

— Так где же любимая, хлопцы? Или уши мне в болоте позакладало?

— Не позакладало, товарищ старшина, — в тон ему отвечает Кузя.

— А шо ж тоди?

— Поем, как приказано: про себя и не все сразу,

— Но про махорочку?

— Про нее, конечно.

— Больше вопросов нет.

— А где бы, товарищ старшина, в самом деле махорочки?

— Это там, хлопцы, там! Все будет — и самосад, и крылышки, и бой настоящий, наш, прямо с неба в самую кашу!

— Вашими устами да мед бы пить.

— Почему моими? Мед можно любыми устами пить. Но я сейчас не о меде думаю — простой ключевой бы, а то все кофе да кофе, — старшина занес надо ртом мятую-перемятую баклажку с черной болотной жижей, — харч невеселый, но я знаю, кому жалобу писать.

— Кому?

— Мне и пишите, я старшина — за все в ответе.

Улыбнулся солдат, а улыбнулся — легче стало солдату, бойчее ноженьки зашагали.

Даже Слободкин мрачные мысли свои, кажется, отогнал. Не совсем, конечно, куда от них денешься? Хоть бегом беги — на пятки наступят. Все о том — где его Ина сейчас? Где она, что с ней? Сердце стучит все тревожнее. То письма, письма, письма с каждой почтой, и вдруг сразу — ни строки целый месяц. Это пострашнее всякой болотной жижи. Жижу долго тянуть можно, а такое вот сколько выдержишь? Еще месяц? Два? Страшно подумать даже. Лучше не думать совсем. И Слободкин шагает, шагает — не думает больше об Ине. Чего ему о ней думать сейчас? Легче станет? Не станет. Сколько ни думай, ничего не изменишь.

…Может, уехала в деревню? К родным? Наверняка уехала. Сейчас она в безопасности. Ходит в ночное небось. Она человек трудовой, все умеет. Не пропадет. А может, в госпитале? Медсестрой? Или на завод пошла? Учеником токаря или слесаря? Стоит у станка, рассчитывает шестеренки, резьбу резать приспосабливается. Ну, уж так сразу и резьбу! Сначала будет гайки гнать, учиться резцы затачивать, до резьбы когда еще дело дойдет! Резьба — самая сложная штука. Ничего трудней не придумаешь. Или чугун точить — адова работенка! Резцы садятся один за другим. Не женское это дело. У Ины руки нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая, чуть заденет, бывало, в саду, за малейшую веточку зацепится — уже кровь. Сразу царапинку ко рту. Лизнет языком, совсем как ребенок. Нет, с такими руками чугун не поточишь. Чугунные чушки тяжелые, попробуй-ка подыми…

Идет Слободкин по лесу. Думу думает — о том, о сем…

Ну, вот о лесе, например. В лесу всегда хорошо. Даже сейчас, в эти дни. Идешь — от палящего солнца скрыт и от самолетов тоже. Даже теперь уютно и покойно в лесу. Будто и нет никакой войны, будто и не было. Просто вышли ребята в поход. Идут любуются — березы вокруг стоят красивые. Тонколистые, нежнорукие, белокожие…

Какие, какие? Нежнорукие? Белокожие? Нет, о лесе тоже нельзя думать. Лучше еще о чем-нибудь…

И не знает Слободкин, что за тридевять земель отсюда, в другом лесу идет сейчас девушка. Руки у нее нежные, узкие, кожа на них белая, тонкая. Идет, напевает грустную песенку. И вдруг подносит к глазам ладошку, а на ладошке кровь, одна-единственная рубиновая бусинка. Но вот она пухнет, растет, еще минута, и побежит струйка. Девушка подносит ладошку к губам, виновато оглядывается на подруг и быстро слизывает капельку. «Вдруг подумают, неженка, белоручка какая?» — разговаривает сама с собой. А ведь еще пилить и пилить, делянку только-только начали. И все — дуб, дуб, дуб. Железо, а не дерево. И норма большая, и бригадир говорит, что спиливать надо под самый корень, не так, как вчера.

И гложет одна неотступная, неотвязная мысль: где он сейчас? Что с ним? За месяц ни одного письма, ни единой строчки, и писать теперь некуда.

Судьба забросила Ину Скачко в далекие края так неожиданно, что и опомниться не дала.

Вчера работали в лесу первый раз. Сказали, что дрова нужны детскому саду военного завода. Но и без этого было понятно: сил не жалей. И не жалели. Поэтому сегодня и нет их совсем. С непривычки. Спина не гнется, руки не держат пилу, ноги подкашиваются. В бригаде двенадцать девчонок. Бригадир — тринадцатая. Все на заготовках впервые. Бригадир только делает вид, что поопытнее других, а сама как глянула на делянку, так и ахнула:

— И все это нам?!.

— Кому же? — как умели, успокоили подружки. — Нам да тебе, если не побрезгуешь черной работой.

— Я тоже пришла не кашу варить.

— Тем более, что варить не из чего, — опять утешила бригадира бригада.

Ина слушала и не слушала. Работала не хуже других, старалась, но мысли были далеко-далеко. Там, где милый ее сейчас. Остановится на минуту, разогнет занемевшую спину, оглянется и почему-то представит себе такой именно лес, с такими же вековыми дубами, и дружок ее, укрытый и защищенный ими, с друзьями сидит у костра. От того, что защищен и укрыт, теплее делается на душе. Во всяком случае, можно терпеть разлуку. Собраться со всеми силами и терпеть. Сколько ее еще будет, этой войны? Много? Много, конечно. Только хорошее быстро проходит, плохое долго тянется.

— Это что за философия? — спросила подруга Ину, когда та поделилась с ней невеселыми мыслями. — Ты это вычитала или сама?