— Был бы табак, я показал бы, как это делается. — Большие пальцы обеих его рук сами поползли вверх по согнутым указательным. — Дьявольски сладко!

— Курить? Или делиться?

— И то и другое.

— Не понимаю, — пожал плечами Каганов.

— Как курят или как делятся?

— Как курят. А поделюсь с удовольствием. Если получу по талону табак — забирай у меня.

Слободкин посмотрел на Каганова недоверчиво:

— Здесь разве дают?

— Обещают. К празднику. Ну, а наши с тобой сорок должны быть железными, — Каганов снова поглядел на термометр, — никаких скидок. Стабильные сорок. Но при этих сорока чтоб работал автопилот, повторяю, без осечки. Все показания вносятся вот сюда. Все, до мельчайших отступлений. Брака в готовой продукции быть не должно. За это два человека в ответе — я и ты. — Каганов подумал и уточнил — Ты и я. С завтрашнего дня приступай. Сегодня я малость тут сам поколдую.

— Значит, брак все-таки бывает? — спросил Слободкин.

— Живые люди над автопилотами спину гнут. Полуживые, точнее сказать. Ты их видел. А работают, не жалуются. На фронте, по-моему, легче человеку. Там хоть можно свинцом на свинец ответить. Мы же тут в общем-то беспомощны. Только сиреной можем подвывать.

— Я понял уже, что у вас тут за житуха, — сказал Слободкин.

— Только теперь уже не «у вас», а «у нас», — поправил его Каганов.

Слободкин помолчал, глубоко вздохнул, потом вдруг спохватился:

— А камеру-то мы с вами упустили! Сорок уже, смотрите…

— Вот ты и начал осваивать новую должность! — обрадовался Каганов. — Хвалю! Давай приступим.

Взяв карандаш в негнувшиеся пальцы, мастер стал неловко записывать показания прибора.

— Можно, я помогу?

— Ну, пиши, пиши. Я диктовать буду. Итак, фиксируй: ротор бьет, самолетик светится плохо… Записал?

Слободкин удивленно поглядел на мастера.

— Бракованный, не волнуйся. Вот, кстати, тебе и еще один ответ на вопрос о браке. Я нарочно из брака взял — для тренировки.

Слободкин разочарованно развел руками, но мастер настоял на том, чтоб испытания были доведены до конца, по всем правилам технологии.

— Тебе ж потом легче будет, солдат. Смотри в оба. Завтра еще малость покручусь тут с тобой, и останешься ты с дедом-морозом один на один. Держись тогда! Поэтому зубри сегодня все наизусть, как таблицу умножения. Потом и спросить будет не у кого. И жнец, и швец, и на дуде игрец. И в цех, к станку бегать будешь, и испытывать тут целыми партиями, и даже носильщиком сам у себя работать. Таскать сюда приборы. И отсюда тоже. Баденков считает, что так даже лучше. Обезлички, дескать, не будет. А то еще трахнет об пол какой-нибудь разиня, и не будем знать, кто именно. Начальник цеха у нас вообще человек осторожный, предусмотрительный, во всем строгий порядок любит. Автопилот, говорит, прибор нежный, чувствительный, носить его надо по одной штуке и только на руках, как ребенка.

Каганов показал, как носить приборы требует Баденков. Спеленав автопилот двумя полами порванного демисезонного пальто, мастер встал перед Слободкиным в неуклюжей позе.

— Ну и правильно, — неожиданно сказал Слободкин, — так надежней. Сподручней. Дайте-ка я попробую.

Он поднял полы шинели, укутал ими автопилот, сделал несколько шагов на месте. Вышагивал так старательно, что слышно было, как хлопают кирзовые голенища по тонким исхудавшим ногам.

Утро следующего дня застало Каганова и Слободкина у морозильной установки. Они перенесли сюда из цеха часть ночной продукции — приборы выстроились на полу вдоль кирпичной стены двумя рядами.

Когда последний прибор занял свое место на полу и Каганов сказал «приступаем», Слободкин спросил мастера:

— Можно, я сам?

— Да, да, именно сам, — ответил тот. — Я — только подручный.

Мастер подавал приборы. Слободкин ставил их на свои места в камерах, подсоединял к воздухопроводу, запускал гироскопы, следил за температурой. Когда все камеры были загружены, мастер заторопился в цех, где его ждали военпреды. Слободкин знал, что это самые строгие люди на заводе и опаздывать на свидание к ним было не принято. Даже директор трепетал, говорят, перед ними. Поэтому Слободкин сказал:

— Ступайте, справлюсь. На ближайшие два часа задача ясна.

— Ну, добро. Я вернусь к концу испытания этой партии. А новую опять вместе загрузим.

Не знал Слободкин, какими длинными окажутся эти два часа.

Только было все отрегулировал, установил стабильную «сороковку», завыла сирена. Слободкин сперва не поверил, думал, ослышался. «Налет? Опять среди бела дня?» Но никакой ошибки не было. Сирена вопила где-то далеко, но все резче, все настойчивей. Не слышно было только сигнала радио, хотя на красной кирпичной стене сарая Слободкин вчера еще заметил помятую тарелку «рекорда». Одним прыжком он подскочил к репродуктору, яростно дунул в его обросшую пылью картонную воронку. От сотрясения нарушенные контакты соединились, и «рекорд» заревел так, словно собирался наверстать упущенное: «Все по местам! Все по местам!»

Через несколько мгновений надсадный голос радио был заглушен залпами зенитных батарей. Сначала две или три из них распороли выстрелами воздух над головой Слободкина. За первыми снарядами почти без всякого интервала сорвались десятки, сотни — все небо оказалось в их громовой власти.

«Проворонили, прохлопали, чертушки!» — подумал Слободкин. Он распростер руки так, словно был в состоянии защитить приборы, посмотрел вверх и попятился — угол железной крыши сарая задрало взрывной волной прямо над камерами. Через огромную зияющую брешь Слободкин увидел на фоне крутых белков разрывов на небольшой высоте проносящиеся «мессеры». «Так вот в чем дело! Низом прорвались. Это ж надо!» В бессильной ярости он грозил кому-то кулаком, сам не зная точно кому. Немцам? Или еще и тем, кто несет ответственность за воздушное наблюдение, оповещение, связь? Тем, кто виновен в том, что тревога дана так поздно?

За спиной Слободкина что-то резко рявкнуло. Он не успел обернуться, как почувствовал, что летит на красную кирпичную стену. Да, да, на кроваво-красную. Вот и руки его в красной кирпичной пыли, и сапоги, и шинель… А сама стена качнулась, поплыла куда-то в сторону, в сторону — вместе с выстроившимися вдоль нее приборами. Сейчас свалится, раздавит, расплющит все до единого…

Сколько длилось это? Минуту? Час? Слободкину потом казалось, что он мог бы точно определить, сколько фугасок разорвалось, пока он был без сознания, сколько раз огрызнулись на них зенитки. Сквозь какую-то пелену, приглушившую все звуки, он все-таки отчетливо слышал, как раскалывалась под ним земля. На десять частей. На двадцать. На сто… На одной из этих бесконечно малых частиц, как на крохотной льдинке, он все-таки уцелел. Он и несколько десятков приборов, сбившихся в кучу, чтобы занять как можно меньше места на коротком пространстве.

Когда Слободкин открыл глаза, первое, что он заметил, было столпотворение черных ящиков автопилотов. Плотно прижавшись друг к другу, они словно защищались от бомб и осколков. Он с удивлением обратил внимание и на то, какое положение занял каждый прибор — застекленная сторона каждого из них была закрыта стенкой стоящего рядом.

Пока Слободкин с удивлением разглядывал поразившую его картину, земля и небо зарокотали с новой силой. Он посмотрел вверх и увидел — тесным строем опять идут «мессеры». «Не боятся! Ничего не боятся, сволочи!» И такая его взяла безысходная злость! На себя за то, что бессилен перед ревущей стихией. На зенитчиков — девчонки, конечно, неопытные, — сколько он уже видел таких, беспомощно суетящихся у батарей! Одна сейчас отчетливее всего встала перед его мысленным взором. Все вскрикивала: «Девоньки, девоньки!» — и боялась поднять глаза от земли. Какой уж тут к лешему угол упреждения и прочие премудрости, без которых нельзя сделать путного выстрела по движущейся мишени! Но главное, он сам-то хорош. Сам-то! Крутится, как последний дурень, в четырех кирпичных стенах и не знает, совершенно не представляет, что делать. Увалень, башка набекрень! Ну, придумай же, сообрази хоть что-то, не будь растеряхой! Ты ведь можешь, ты такую школу прошел…