Очутившись на улице, он сквозь большое, тонко подрагивавшее от трамвайного гула стекло каким-то боковым зрением снова увидел белесую, почти детскую голову с двумя тонкими изогнувшимися косичками, в глубокой задумчивости склонившуюся над раскрытым пестрым конвертом.

Придя через час на работу, Батурин написал редактору заявление с просьбой предоставить ему на три дня дополнительный отпуск за свой счет для срочной поездки в Калязин «по неотложному личному делу».

За деревней Глухово есть братская могила. Я прихожу сюда каждый раз, когда мне доведется побывать в этих местах, и каждый раз долго не могу оторвать взгляда от мраморной фигуры воина, стоящего на одном колене у гранитного надгробия.

Тихо спят солдаты под приспущенным гвардейским знаменем. Осененные тем же тяжелым бархатом, буйно растут цветы.

Сколько здесь спит сердец? Если через каждое из них проросла хотя бы одна гвоздика, я не берусь сосчитать…

Я видел много могил под Москвою, но на этой как-то особенно много цветов. И все гвоздика, гвоздика, высокая и багровая…

Чем пристальнее вглядываюсь я в белое, мраморное лицо гвардейца, тем все чаще и чаще начинает казаться мне, что я его где-то встречал, что мы с ним давно и хорошо знакомы. Вот и сейчас стою подле него с тем же тревожным чувством.

Короткий ежик волос. Худые, слегка ввалившиеся, совсем юношеские щеки. Крутой наклон головы. Широко открытые глаза. Шинель на рослой фигуре чуть-чуть топорщится: сукно у шинели жесткое, а надета она на эти плечи, видать, совсем недавно…

Ну, конечно же, я хорошо знал этого парня! Он служил в нашей роте, он ходил с нами в разведку, он, как и все мы, получал из дому — от матери или от невесты — клетчатые треугольники писем, аккуратно отвечал на них: «Жив-здоров», — не ответил лишь на последнее…

Может быть, это Вася Кузнецов, или Кузя, как его звал старшина первой гвардейской роты 213-й воздушно-десантной бригады? Может быть, это вокруг него так бушует багровая гвоздика в солнечный ветреный день?

Кстати, такой гвоздики я не видел еще нигде: на упругих стеблях цветы вытянулись почти в человеческий рост, и от этого пыльца их все время попадает в глаза, до боли разъедает веки, так что смотреть становится трудно.

Если бы я не читал раньше надписи, высеченной на черном гранитном надгробии, я, наверно, не сумел бы прочесть ее сегодня — ветер нынче резкий, порывистый и все время дует прямо в лицо. Но я уже давно помню эту надпись наизусть:

«Живущие вам бесконечно должны…»

Вот тем девчатам, всей бригадой шагающим в поле с очень веселой, задумчивой и немного грустной песней, им ведь тоже режет сейчас веки пыльца от гвоздики, выросшей возле деревни Глухово. А вот эта старуха, по-моему, вообще никогда не отходит от этих цветов. Потому-то они и выросли такими высокими!

Много подписей можно поставить под словами: «Живущие вам бесконечно должны…»

Тракторы трех колхозов, сойдясь с разных сторон в одном треугольнике возле деревни Заболотье, каждую весну между собой как бы спор вели: кому «нейтральную зону» запахивать? Каждый раз передние колеса их останавливались на одном и том же заранее определенном рубеже и дальше ни шагу.

— А может, все-таки махнем? — говорили ребята помоложе. — Чего зря земле пропадать?

— Нет, — отвечали им те, что постарше. — Понятия не имеете, так молчите. А земли у нас вон сколько!

И опять оставался нетронутым таинственный треугольник поля.

А земля словно привыкла к тому, что ее здесь наверняка не потревожат, — спала спокойно, вольготно, и полевые цветы не спешили на ней расцветать, будто хорошо понимали, что в запасе у них целая весна и целое лето. Только в конце мая начинали вспыхивать тут синие искры васильков, а ромашки распускались и того позже, но на высоких стебельках стояли потом до конца лета.

В этом месте когда-то упал и разбился наш «ястребок», атакованный пятеркой «мессеров». Сперва, говорят, называли точную дату случившегося, потом срок тот забылся, потерялся среди тысяч других.

А этой весной появилась тут странная, никому не знакомая женщина. Вышла как-то утром из дальнего леса, увязая в рыхлой земле, пересекла только что поднятое плугами поле и остановилась у незапаханного клина. Долго стояла, потом ушла.

Трактористы переглянулись:

— Кто такая? Может, так просто, прохожая?

Но на следующее утро незнакомка пришла снова и опять в задумчивости остановилась у того же самого места.

— Вчерашняя?

— Вроде бы да.

Трактористы подошли. Поздоровались.

— Вам, мамаша, чего?

Женщина молча посмотрела на трактористов. Вид у нее был человека нездешнего, городского — на глазах роговые очки, на ногах старенькие, не приспособленные к грязи туфли. Седые волосы растрепались на ветру.

— Так вы, может, к нему? — спросил один из трактористов, тоже совсем седой и старый.

— К нему, — тихо ответила незнакомка и опять умолкла, глядя на не тронутый лемехом треугольник земли.

Утро было майское, солнечное, даже жаркое. Трактористы сняли шапки и отерли вспотевшие лбы.

— Да-а… А мы о вас ничего до сих пор не слыхали, — снова подал голос седой.

— Никак не могла отыскать… — еще тише и как бы виновато сказала женщина.

Вечером в новом клубе собрались жители всей округи. Пионеры принесли цветы. Кто-то сказал речь. Школу деревни Заболотье решили назвать именем погибшего летчика.

А в самом конце собрания, когда пришло время расходиться, в клуб приковылял колхозный сторож Фомич. На покрытый выцветшим кумачом стол президиума он осторожно положил огромный кусок рваного, почерневшего от огня алюминия и, глядя в лицо приезжей, сказал:

— Твоего сокола будут крылья.

Утром следующего дня вдова героя уезжала к себе на родину. Прощаясь, незнакомые люди говорили с ней запросто, как с близким, своим человеком:

— Ты что ж, Полина Михайловна, надолго от нас?

— Нет, не надолго. Только сына вот захвачу, и опять сюда. Может, здесь и поселимся. Примете?

— Колхоз дом построит. А земли у нас хватит — сама видела.

Когда подвода тронулась и колеса затарахтели по каменистой дороге, бабы отвернулись, а мужики опять сняли шапки — день снова выдался солнечный, душный, как вчера.

В такт стучащим колесам загудел, завибрировал в телеге аккуратно обернутый холстом рваный кусок алюминия.

В толпе провожающих переглянулись — звук у металла был такой, будто чей-то невидимый самолет взревел могучим мотором и вот-вот оторвется от цветущей майской земли и уйдет в бесконечную синюю даль.

В тот день, когда Грибанова вызвали в военкомат, улицы Москвы с утра высвечивало солнце, а капель строчила особенно звонко. Это вполне соответствовало настроению Грибанова. Ему в последние годы что-то не присылали повесток от военкома. Видно, старость подкралась, думал бывший пехотинец. И вдруг предписание — явиться! Грибанов повеселел. По телефону предупредил директора артели «Заря», где работал мастером, что задержится, и направился по давно знакомой, давно не хоженной дороге.

«Стало быть, не совсем еще старье». При этой мысли Грибанов поймал свое отражение в бело-голубой от облаков луже, остановился и вгляделся внимательно. Даже все морщинки с лица будто сдуло весенним ветром!

В комнате, номер которой был указан в повестке, Грибанова встретил молодой лейтенант с рассеянным выражением лица. Мельком глянув на вошедшего, офицер взял у него повестку и сказал: «Садитесь», — когда тот уже удобно расположился в клеенчатом кресле.

— Перерегистрация, товарищ Грибанов, ничего не поделаешь, оформим все записи заново. Время от времени полагается, мы с вами люди военные.

— Как же, как же! Все понятно и так. Я вас слушаю.

— Воевали? — Лейтенант нацелился авторучкой в лежавшую перед ним бумагу.