— Пекарня не пекарня, склад не склад! — командир запустил руку в один из мешков по самый локоть. — Кто пекарить учен?

— Я могу, — вперед шагнул пожилой солдат. — До войны в Саратове по этому делу работал.

Молодые с завистью и надеждой глянули на него, а командир сказал:

— Ну вот что, немец может явиться в любую минуту. Я всем десантом рисковать не могу. Один тут управишься?

Солдат вместо ответа начал решительно закатывать рукава.

— Молодец! А остальные — кру-гом!

Он был немножко поэт, а главное — никогда не терял присутствия духа, потому добавил:

— Шагай в болото, моя пехота!

Под утро с двумя духовитыми, горячими буханками под полами шинели саратовский пекарь явился к своим.

— Только я за порог, а он тут как тут.

— Не заметил?

— Не-е! Я ж, товарищ командир, не просто пекарь я, пекарь-десантник.

Сказал так и рухнул к ногам товарищей. Думали, объелся там в пекарне непропеченным хлебом, кинулись к нему, сдернули одежонку, а у него живот прилип к позвоночнику. Кто-то понимающе вздохнул:

— Голодный он, как пес, вот и все.

Привели пекаря в чувство, осторожно, как малого ребенка, накормили, а он:

— Нынче к ночи сходить бы еще, а? Немец только днем печет — каждого куста тут боится. Вот и буду с ним в пересменку. Надо ж нам силенок набраться, товарищ командир?

— Надо.

И пошла в той пекарне круглосуточная работа: днем для немцев хлеб печется, ночью — для наших. Ночью сидит в пекарне волжанин и топит так, чтоб ни искорки не было видно. Под утро съезжаются к пекарне немецкие обозники.

Так продолжалось несколько дней. Окрепли малость ребята, стали трогаться дальше. Последнюю выпечку пекарь вместе с немецкой пулей принес.

— Как с пулей? — перебил меня кто-то из солдат.

— Выследили его таки немцы, с танками автоматчики к пекарне двинулись, думали, там целая рота печет. Такую стрельбу подняли, что от пекарни одна труба осталась.

— А пекарь?

— А пекарь живым-невредимым к своим добрался в обнимку с горячим хлебом.

— А пуля?

— Пулю уж потом нашли. Разрезали одну буханку, она к ногам и упала…

— Вот это действительно герой из героев.

— Да-а.

Я уже давно закончил свой рассказ, а в землянке было еще так тихо, будто все продолжали слушать. А может, ребята и в самом деле слушали уже не меня — вой декабрьского ветра в железной трубе печурки, сквозь который все отчетливей доносился грохот далекого боя.

— Ну как? Верно я, значит, сказал? Разные пекаря бывают? — резюмировал мой рассказ хрипатый.

— Верно!

— То-то оно и есть.

На следующее утро я покинул гостеприимную землянку. Комбат Майоров дал мне лошадь и пожелал счастливого пути.

Ездовым у меня оказался один из вчерашних собеседников — пожилой солдат, которого я сразу узнал по густому, охрипшему басу.

Когда мы проехали по лесной дороге километра два или три, он обернулся ко мне и, протянув полный, завязанный «под горлышко» кисет, сказал:

— Куришь? Самосадик. С госпиталя еще берегу. А здорово ты давеча им про пекаря-то! Ух, здорово!

— Вам понравилось? Правда?

— Лихо.

— Мне даже самому не верится, что такие вещи на свете бывают.

— Бывают. Все, как есть, расписал, точка в точку. Только в одном месте, сынок, ошибся, и то самую малость.

Я недоуменно глянул на солдата

— Не в Речице то было, а у самых, считай, Старых дорог, недалече от Белой балки. Понял? — Он весело перекрестил кнутом чуть сбавившую ход лошадь. — А так все справедливо: и про немца, и про хлеб, и про пулю в буханке.

— Справедливо? — удивленно спросил я. — Это хорошо, а то я вот в газету пишу, все боюсь, как бы чего не напутать.

— Говорят тебе, точно, только Речицу на Старые переверни, и полный порядок будет.

— А вы сами-то, папаша, не напутали? Вы сами-то от кого слыхали?

— От кого, от кого! Заладил…

— Нет, уж начали, так говорите до конца, газета есть газета.

— А ты меня не выдашь?

— Что вы!

— И в печать не пропустишь?

— И в печать. А что?

— А то, что везет тебя младший сержант технической службы коренной волжанин-саратовец. Понял? — Солдат еще раз беззлобно хлестнул лошадь и добавил — Той самой пекарни, значит, главный пекарь.

Он обернулся, и я в первых лучах рассвета увидел его белый висок.

Солдат гордо распрямил ссутулившиеся на морозе плечи и задумчиво сказал:

— А героев у нас в отделении тогда не было. Ни одного. Они уж потом пошли, когда я в госпиталь угодил. Ясно? — Он перекинул вожжи из руки в руку и обернулся ко мне еще раз.

— Так запомни: не в Речице, а возле самых Старых дорог. Может, и сейчас стоит там кирпичная стена пекарни, совсем ведь недавно дело было — год назад.

— Запомню, отец, — отозвался я и снова, теперь уже совершенно отчетливо, увидел перед собой белый, будто той мукою припорошенный, висок солдата.

Осенью сорок первого года мы лежали в тесной палате со сводчатыми потолками: госпиталь расположился в монастыре, другого места для него интенданты уже не могли сыскать в забитом беженцами городе. Налеты бывали часто, и, когда шла бомбежка, глухо гудели в ночи безъязыкие монастырские колокола.

— Ну, сегодня как-нибудь, а завтра блины, — мрачновато пошучивал солдат, лежавший возле узкого окна, похожего на крепостную бойницу.

И завтра действительно случалось что-нибудь очень хорошее — то письмо придет кому-то от потерявшейся было семьи, то детдомовцы, шефы наши, пожалуют.

Мы любили своих шефов, ждали их всегда с нетерпением. А те, как чувствовали, являлись в самый нужный момент — когда кончалась махорка, когда сводка бывала такой, что хуже не придумаешь. Придут, рассядутся на краешках коек, развяжут принесенные узелки.

Посидят, повздыхают, на прощанье непременно спросят, чего принести завтра.

— Да ничего нам не надо! Приходите, и все.

Так и жили — от одного появления шефов до другого часы отсчитывали.

— Ну, нынче как-нибудь, а завтра опять небось прискачут. Поговоришь с такими — как дома побываешь…

Но до дома было далеко, как до полюса, а монастырские стены трещали по всем швам.

Как-то рано утром проснулись мы, а на тумбочке посреди палаты — стопка книг, десятка полтора-два, и фотография Ленина, окантованная, под толстым стеклом, треснувшим с угла на угол. Откуда — никто не знает.

Заколотили гвоздь между кирпичей, повесили портрет, книжки читать принялись. Немец кружит над городом, а в палате только шелест страниц стоит. Немец бомбит, а мы читаем все подряд: «Графа Нулина», «Устав комсомола», «Беседы по агротехнике»…

Врачи не протестуют — бомбоубежище все равно завалено, скрыться некуда.

Вдруг замечаем странную вещь — солдат, что лежал у окна, поднялся и как-то чудно заходил по палате — сделает шаг, постоит, шагнет еще разок, опять остановится. И все оглядывается на ленинский портрет и молча поводит плечами, будто сам с собой разговаривает.

Присмотрелись мы к портрету внимательней и видим — Ильич сквозь разбитое стекло глядит как-то по-особенному: и пристально и в глаза каждого из нас.

Помню, вся палата встала на ноги. Даже тяжелораненые зашевелились. Кто не мог подняться, просил койку свою хоть немного пододвинуть к стене с портретом. Сам главный врач и тот улыбнулся, когда ему объяснили, в чем дело.

— Как же это здорово, товарищи! Вы только вдумайтесь.

Как всегда, остался невозмутимым лишь старик санитар. Подошел к портрету, помолчал, стал еще серьезнее:

— Это я давеча на Слободке нашел. Ни одного живого домишка там не осталось — пепел да щебень. В одном месте, гляжу, ветер под ногами обгорелые книжки листает. Стал я их сгребать, в охапку — для политграмоты. Откуда ни возьмись — портрет!..

Долго мы в тот день не могли угомониться. Все дивились необыкновенному ленинскому взгляду.

В углу кто-то тихо вздохнул:

— Жаль, шефов сегодня нет. Поглядели бы!