Кто-то ответил еще тише:

— Скоро нам в путь-дорожку. Кто в маршевую, кто в батальон выздоравливающих, кто куда. Может, подарить портрет ребятам? Хорошая память будет.

Так и решили. Надпись на обороте сделали: «Дорогие шефы! К борьбе за дело рабочего класса будьте готовы! Помните, Ленин смотрит на вас».

Запаковали подарок, стали ждать ребят.

А ночью началась срочная эвакуация города: немец близко подходил.

Грузим мы банки-склянки всякие в эшелон, а сами про шефов думаем: «Что с ними? Где они? Вот ведь досада какая!»

Но шефы свое дело знали хорошо. Когда поезд с госпиталем совсем был готов к отправке, мы услышали в темноте знакомые голоса:

— Эй, где тут наши?..

У нас отлегло от сердца. Втащили ребят в вагон.

— С нами поедете?

А они в ответ:

— Не можем. Детдом грузится на соседних путях. Проститься пришли. И вот вам подарок.

Ребята аккуратно положили что-то на холодный чугун печурки, стали молча прощаться.

Мы тоже больше ни слова не сумели сказать. Только лейтенант Куняев, сунув под мышку кому-то из шефов заготовленный нами пакет, чуть слышно проговорил:

— А это от всех нас. На добрую память…

Они ушли. Минут через десять соседний эшелон, резко хлестнув буферами, покатился, начал набирать скорость, и растаяли во мгле нечаянные искорки его паровоза.

Скоро двинулись в путь и мы.

Поздний осенний рассвет просочился в люки нашего вагона уже где-то за Доном. Осмотрелись, развернули ребячий подарок и ахнули — перед нами был портрет Ильича, чуть поменьше нашего, в узорчатой фанерной рамке. Взгляд Ленина удивительно походил на тот, каким глядел он с уже знакомой нам фотографии, — задумчивый, пристальный, неотрывный. Ни дать ни взять копия с того самого!

На обороте портрета мы прочитали: «Дорогие друзья! Желаем вам всем здоровья и новых подвигов»

Под каждой, даже самой крохотной заметкой для многотиражки на фронте я всегда ставил подпись: «Ваш военный корреспондент». И хотя всем в полку и без этих слов было ясно, что, раз человек пишет в газету, значит, он корреспондент, а поскольку идет война, стало быть, он корреспондент военный, я все-таки не мог подписываться иначе.

Подполковник Казанцев острил по моему адресу, но я терпеливо сносил его колкости, ибо знал, что он вообще ко всем журналистам на войне относился по меньшей мере иронически:

— Ходячие списки опечаток! Мало смыслят коллеги ваши в военном деле. Мало! И знать по-настоящему ничего не хотят.

Кое-кто из нашего брата действительно давал подполковнику основания возмущаться. Прискачет какой-нибудь лихой репортер «из центра», поговорит на ходу минут десять с летчиками — через несколько дней появляется в газете фантастическое попурри из общих слов и безнадежно перевранных фамилий. Читаем и удивляемся:

— Про нас ли это, братцы?! А может, так и нужно? Цензура, она ведь всех «под бобрик» стрижет.

Подполковник гневается еще больше:

— Насчет цензуры это вы верно. Есть на свете такая цензура — безответственность. Она из Новочеркасска запросто Новороссийск делает, море Лаптевых шутя превращает в канал Грибоедова! Иные борзописцы по задворкам войны ошиваются, сочиняют всякие были и небылицы по протоколам комсомольских собраний.

Сколько мы ни пытались убедить Казанцева в том, что журналисты бывают разные, он только багровел, словно клюквенным морсом наливался.

Однако он был человеком добрым, верившим в людей и не умел долго сердиться, хотя некоторых газетчиков недолюбливал по-настоящему и старался держаться от них подальше. А они, как назло, находили его везде и всюду, на все лады расписывали смелость, выдержку, боевой опыт Казанцева и его бесстрашных асов.

Однажды июльским утром сорок второго года в нашей части появился корреспондент «Комсомольской правды». Казанцев и его встретил хоть и вежливо, но настороженно.

— Сергей Бардин, — приложив руку к виску, представился прибывший.

— Знаю, знаю, — не дал ему договорить подполковник. — Что делать собираетесь?

— Что делать? Собираюсь писать… — переступив с ноги на ногу, ответил корреспондент и почему-то виновато улыбнулся.

— О чем же? Вы ж еще ничего не видели, молодой человек, ничего не знаете.

— Посмотрю, узнаю… — совсем уж обескураженно заулыбался Бардин.

— Ну, ну, смотрите, смотрите, — с ехидцей процедил подполковник.

Всем, кто присутствовал при этой сцене, стало как-то не по себе. Никто из нас не знал раньше Бардина, мы первый раз видели его нескладную, угловатую фигуру, его смешные перекосившиеся очки с раздавленными стеклами, но в глубине души мы искренне пожалели этого человека. Я подумал: конечно, до героя парню еще далеко, как отсюда до Одера, но подполковник мог бы быть к нему капельку ласковей. Ведь совсем мальчик еще — лет двадцать, не больше.

На следующее утро кто-то из летчиков, глядя на Бардина, даже рассмеялся.

— Смотри-ка! Из молодых, да в ранние. Так и вертится вокруг начальства — от командира к военкому, от военкома к командиру. Наверно, собрал уже все сведения, клянчит машину на обратный путь.

Кто-то ответил:

— Бывает. Что с него спросишь? Мальчик. Лет восемнадцать от силы.

Улучив момент, я еще раз глянул в упор на корреспондента и мысленно согласился: да, двадцати, конечно, нет — восемнадцать самое большее.

Вечером я получил боевой приказ. Мы вылетали к партизанам, даже не сумев как следует проститься с товарищами. Жали друг другу руки уже под крыльями взревевшего самолета, но кто-то еще успел крикнуть остающимся:

— А мальчишке подсобите! Подбросьте к своим на попутной!

— Ладно, ладно, — отозвался кто-то из темноты, — все образуется. У Казанцева тоже сердце не камень, на чем-нибудь подбросит птенца и еще летным пайком обеспечит вперед на неделю.

На этом мы и расстались. Больше я не видел никого из полка. Передали наш самолет партизанскому соединению до самого конца войны, а после победы полк был расформирован и мне не довелось больше ничего узнать о судьбе безусого военкора, хотя вспоминал я его часто. Сам не знаю почему, но облик его надолго запечатлелся в моей памяти с момента той первой и единственной встречи.

После войны стали мы разыскивать старых фронтовых друзей и товарищей. Многих недосчитались, конечно, но кое-кого и нашли. То там, то здесь начали отзываться однополчане. Нашел я в Москве сперва Сугеева Жору, турельного стрелка, потом Кузнецова, Ивана Брагу. В Ленинграде обнаружил Верочку Строеву (теперь Веру Сергеевну Немчинову). Из Калинина подал голос Сашуня Парфенов, из Энгельса Рыбин откликнулся… Сижу вечерами, перебираю письма. Хорошо на душе становится. Вот оно, наше фронтовое братство! А сам нет-нет про того мальца-военкора вспомню. Где, думаю, он? Что с ним сталось?

Случай помог мне напасть и на его след. Позвонил мне как-то Сутеев.

— Ты?

— Младший сержант технической службы, — отвечаю.

— Здорово. Я уже говорил тебе, что в архиве работаю?

— Так точно.

— Ну так вот. Бардина Сергея помнишь? Корреспондентом к нам приезжал. От «Комсомолки». Смеялись еще над ним все.

— Ну, ну!

— Бумагу я тут одну вчера раскопал. Короче говоря, донесенье.

— О нем?

— Да. Хочешь, прочитаю?

— Читай…

— Слушай внимательно.

И я услышал:

— «9 июля 1942 года на аэродром, где дислоцируется 103-й авиационный полк, прибыл корреспондент «Комсомольской правды» Сергей Бардин за получением информации о боевых действиях летчиков…» Слушаешь?

— Читай, читай!

— Так вот. «Узнав о предстоящем вылете группы самолетов на боевое задание, товарищ Бардин стал проситься в полет. Командир и военком части отказали ему. Тогда Бардин обратился к находившемуся на аэродроме командиру 216-й дивизии генерал-майору авиации Штеменко…» Слушаешь?