— А землю ковырять я все-таки буду, старик, — сказал мне вдруг Сысоев. — Хоть впотьмах, хоть как, а буду, честное слово буду! Мы под Ельней, помню, ночью копали — ровно, как по шнуру, а на небе и звезды не было. Можно приноровиться…

— Постой, постой, почему впотьмах? Вот сделают операцию, все в полном ажуре будет. Я уверен, слышишь?

— Тебе честно сказать про «ажур» этот? — остановил меня Сысоев. — Сказать? Или нет?

— Скажи, конечно.

— Салюта нашего нынче я не видел уже. Ни одной искорки. Понял?..

В крымском санатории «Мисхор» я очутился в не совсем обычное время — первая послевоенная зима шагала берегом Черного моря.

По утрам с гор летел мокрый редкий снег на холодную гальку дорожек, к полудню немного теплело, но вокруг было по-прежнему неуютно — сыро, туманно, а главное, почти совершенно безлюдно. Санаторий только что открыли после капитального ремонта, и первые дни я был в «Мисхоре» чуть ли не единственным обитателем. Один приходил в пахнущую известкой столовую, один катал щербатые шары в бильярдной, и они, подпрыгивая, погромыхивали на зеленом поле штопаного сукна.

Я спускался к морю, но там было тоже тоскливо — радио беспрерывно играло старинные вальсы, которые, кроме меня, могла слушать разве что бронзовая, пробитая пулями русалка, крепко впаянная в один из прибрежных камней.

Я был несказанно рад, когда повстречал на берегу саперов. Они искали мины на пляже и были не особенно разговорчивы, но с ними стало все-таки веселей.

— Война? — обратился ко мне один из них.

— Я свое отслужил.

— Хорошей тебе погодки!

Ребята были совсем молодые, почти мальчики — щуп несли неумело, неровно, то опуская его слишком низко, почти до самой земли, то слишком высоко поднимая, так что он, на мой взгляд, терял чувствительность. Я сказал им об этом, они рассмеялись.

— Отдыхаешь?

— Отдыхаю.

— Ну и отдыхай. Ты ведь не сапер?

— Десантник.

— Тогда под руку не говори. Мы этих мин тут знаешь сколько понатаскали?

— Сколько?

— Целый воз и маленькую тележку.

Я постоял еще немного, наблюдая за их адовой работенкой, и скоро ушел в санаторий.

Через день у меня появился первый партнер по бильярду, тоже пришедший с войны донбасский шахтер Майборода, а еще через день нас собралась целая команда, и в «Мисхоре» началась обычная санаторная жизнь.

Как-то утром к нам прямо в палату вошел шумный молодой человек, назвавшийся культоргом соседнего дома отдыха «Искра».

— Я к вам по шефским делам. Разрешите?

В ходе переговоров выяснилось, что мы с Майбородой не далее как сегодня вечером должны выступить перед пионерами с рассказом о войне, что дело это уже решенное и даже «афиша повешена».

Майборода попробовал было сопротивляться, но культорг твердо стоял на своем.

— Шо ж мы, хлопчик, расскажемо? Все давно и без нас известно. Война кончена, мы победили.

— Нам, товарищи ранбольные, нужны подробности, фронтовые, так сказать, эпизодики.

— Мы не ранбольные, а выздоравливающие.

— Тем более. Я зайду за вами, товарищи выздоравливающие, ровно в двадцать ноль-ноль. Форма одежды — парадная.

Культорг удалился. Мы, хоть нам и очень не хотелось выступать, начали готовиться к встрече с пионерами.

Побрились, приоделись, стали прикидывать, о чем и как вести разговор с ребятами.

— Расскажу им о разведке? А? — советовался со мной Майборода.

— Ну вот и отлично. А я о ночных прыжках и о всяком таком прочем. Пока свежо в памяти, доложу по порядочку.

На том и порешили.

Много довелось мне потом выступать с воспоминаниями в самых различных аудиториях, но нигде не встречал я таких внимательных и заинтересованных слушателей, как эти. Мы пробыли у пионеров весь вечер, и весь вечер они сидели как завороженные, не проронив ни звука.

Впрочем, тут не было ничего удивительного. Перед нами были люди хоть и совсем юные, но, конечно, понимавшие, что такое война, — худые, изможденные, одетые в какие-то военные обноски. В первом ряду выделялся вихрастый белесый мальчуган, положивший забинтованную ногу на желтые, скрещенные возле стула костыли. Где-то в глубине полутемного зала все время кто-то глухо и надсадно кашлял.

Тоже, видать, хватили лиха, подумали мы и решили еще рассказать ребятам о их сверстниках, которые в войне приняли самое непосредственное участие. Майборода вспомнил о героях-пионерах Воронежа и Курска, а я даже углубился в историю и привел факты, относящиеся к битве с Наполеоном.

— Вот вы, ребята, наверно, и не догадываетесь о том, что ваши одногодки прошли по дорогам тысяча восемьсот двенадцатого года, и как прошли! Только в одном Бородинском бою, например, отличились ставшие потом декабристами подростки, совсем, можно сказать, мальчики — Пестель, Волконский, Муравьев-Апостол и многие, многие другие. Знаете, сколько каждому было тогда лет?

— Сколько?

— Пестелю девятнадцать, Муравьеву-Апостолу шестнадцать, Волконскому шестнадцать, даже неполных. Немного?

— Да-а… Великие были люди… — послышалось из разных концов зала.

— С таких, ребята, надо делать жизнь. Верно, что ли? Согласны?

— Верно. Согласны, — дружно ответили пионеры.

Время было позднее, мы стали прощаться.

— Спасибо вам большое, приходите еще! — обступили нас со всех сторон.

Кто-то принес два букета цветов — мне и Майбороде, кто-то попросил разрешения проводить нас до «Мисхора», но мы воспротивились:

— Не надо, поздно уже, вам давно пора спать, ребята, доберемся и так.

Шумный культорг наш куда-то исчез, и мы, говоря откровенно, не очень его искали. После такого вечера хотелось пройтись не спеша, помолчать и подумать.

Всю дорогу мы шли, почти не разговаривая, только изредка останавливались, чтобы перевести дух.

— Хороши ребятишки? А? — спрашивал я Майбороду.

— Хлопцы что надо! Только, может, зря мы так с ними?

— Как?

— Ну, все о войне да о войне. Не опалили они крылышек — и слава богу.

— Кое-кто и опалил.

— Сколько, ты сказал, Волконскому было?

— Шестнадцать.

— Неполных?

— Неполных.

— Да-а...

— А твоей воронежской девочке сколько? Наверно, и того меньше?

— Ну, это ж совсем другое дело.

— Почему другое?

— Ну, это, как бы тебе сказать, исключительные случаи, вспышки особых талантов, — стоял на своем Майборода.

— Я все-таки думаю, — не сдавался я, — что «вспышек» этих гораздо больше, чем иногда подозревают. Я уже давно заметил — мужество, оно, брат, не то что мы с тобой, постепенно молодеет, черт возьми!..

Еще два или три дня подряд возвращались мы к тому ночному разговору.

— Нет, что ни говори, а дети есть дети во все времена, — натирая мелом кий, говорил Майборода.

— По-всякому бывает, — отзывался я. — Молодые мужают, старые впадают в детство. Вот мы с тобой, например, давно ли из госпиталя, а сейчас резвимся на южном бережку, шары гоняем как ни в чем не бывало.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего особенного, просто к слову пришлось.

Спор наш то утихал, то вспыхивал с новой силой, а жизнь вокруг шла своим чередом и, как всегда, незаметно, исподволь вносила поправки в любые споры.

Однажды вечером, придя в столовую, мы услышали голос врача:

— Товарищи, сразу после ужина у нас в санатории состоится встреча с героями-партизанами великой Отечественной войны. Приглашаются все желающие.

— Останемся? — спросил меня Майборода.

— Считаю, что для нас с тобой явка просто обязательна.

— Добре.

— Постой, постой, а как же твоя теория?

— Какая?

— Ну, довольно, мол, разговоров все о войне да о войне.

— Ты не передергивай. Я же ясно сказал: ни к чему детям голову морочить.

— Нет, я тебя положительно не понимаю. То пионеры Курска и Воронежа, то «ни к чему морочить». Где же логика?

Майборода хотел еще что-то ответить, может быть, даже очень колкое, но в эту минуту на всю столовую раздался чей-то взволнованный возглас: