Так что я опять обрел Сознание, неожиданно, и теперь видел всё совершенно ясно. Даже дверь моей каюты мне удалось открыть. Я хотел, поскольку никто другой ничего не предпринимал, попросить на ресепшене ключ. Потом я бы, имея такое право или нет, заглянул к той женщине. Для чего, правда, мне пришлось бы двигаться на ощупь вдоль стены. Может, пришлось бы и ползти. Все это длилось бы очень долго. И было бы ужасно. Потому что кошмарный вой из этого пустого нутра становился бы тем громче, чем больше я бы приближался к нему. Но против него я собирался применить мой собственный звук, одиночный единственный звук. Я бы даже его еще в коридоре выпевал, громко, голосом. Неважно, как бы это звучало. Для того воя это было бы знаком, что ему следует остерегаться меня. Хотя я был бы не дерзким и уж конечно не гордым, а просто решительным, и действительно стал таким в эту ночь.

Но когда я открыл свою дверь и хотел протащить себя через нее, вой внезапно прекратился. Будто его никогда и не было. По всему длинному коридору вниз и по всему узкому коридору вверх царила нарушаемая только рокотом мотора невыразимо тягостная тишина. Более весомая, чем Храм. Так что у меня сложилось впечатление, будто на этом корабле никто больше не живет. Не только Патрик ушел от нас, но весь корабль продолжает двигаться только ради меня одного. Но меня это теперь вообще не пугало. Потому что я знал, что сумел победить вой. Не мой собственный, вопреки которому был воздвигнут Храм. Нет, другой. Вой человека, которого я даже не знал. Это, подумал я, определенно стóит моего проклятия. И, наверное, снимет его с меня. Пусть даже оно сохранит свою действенность еще на сколько-то лет. Потому что речь идет не о том, и тут легенды ошибаются, что такой прóклятый человек через семь лет встретит кого-то, кто полюбит его или ее. Нет, человеку дается право сойти на берег, чтобы он сам мог спасти кого-то другого. Ради этого я подставил свой лоб вою. Он ведь рассчитывал на то, что такого мужества ни у кого быть не может. Он полагался на мое «я» и ошибся. Так что вполне хватило того, что я, вопреки моей собственной боли и собственной немощности, сквозь мою собственную тьму добрался до двери каюты и потом даже ее открыл.

С добрым утром, сказала Татьяна, как у нас сего-дня дела? Что получилось комично — как это ее «мы» может превращаться еще и в «нас». Но, при всем уважении к ее заслугам, я после сегодняшней ночи все же знаю о «мы» несколько больше, чем она. Поэтому я не стал на нее сердиться.

Взгляните, какая чудная погода! Вы не поверите, как я рада, что снова вижу вас на ногах. Ну, почти. Вы вообще представляете себе, как долго вы спали? Почти целый день, господин Ланмайстер! И наверняка жутко проголодались. Как думаете, получится у нас доставить вас в зал для завтраков?

Тут она, с одной стороны, была права. Я действительно не только проголодался, но даже взаправду чувствовал аппетит. Я сам находил это странным. Правда, еще более странно обстояло дело с этим «залом для завтраков». Она наверняка имела в виду «Заокеанский клуб». — Само собой, я не удивился тому, что на сей раз меня катила она. Я ведь знал, что произошло с Патриком.

Кресло-каталку она выкатила из ванной. Как бы я мог догадаться, что оно там? Вероятно, оно ей мешало во время уборки. Такое могло быть. Между тем она говорила что-то странное. Только я не сразу уловил — насколько. Я думаю, сказала она, что побыть немного в обществе пойдет вам на пользу. И потом она добавила: почти вся ваша семья собралась здесь.

Что было отчетливым знаком.

Даже в лифте она продолжала болтать, и потом всю дорогу. Я же, со своей стороны, держал эту историю с Патриком при себе, чтобы не расстраивать ее. Ведь тот, кто не обладает Сознанием, не может открыто смотреть в лицо смерти. Особенно если речь идет о человеке, который ему нравился. Само собой, это еще зависит от типа личности.

Татьяна, несомненно, относится к числу тех, чья реакция на неприятное выражается, так сказать, в «перепрыгивании» через него [147]. Когда что-то их очень глубоко задевает, они, к примеру, начинают смеяться. Но такой смех — не свободное выплескивание чувств, порожденное радостью. А скорее — состояние нарочитой экзальтации, в которое человек сам себя загоняет, или, как сказала бы моя бабушка, выпендреж. Что, очевидно, может зайти очень далеко, и тогда все восприятие становится выпендрежным. Это и произошло в Татьянином случае, потому что к Патрику она относилась с особенной теплотой. И теперь перенесла это отношение на моего визитера.

Они пришли, выкрикнула она, все вместе! Вы только представьте себе! Какую заботу проявил по отношению к вам ваш сын. Но я непременно должна сказать вам, что нахожу его до жути элегантным.

Она все больше запутывалась в своих галлюцинациях. Что она находит кого-то элегантным, как-то не вяжется с Украиной, да и с Россией тоже. Но она даже таких неувязок уже не замечала.

А главное — ваша невестка! И этот славный малыш! Вы, господин Ланмайстер, в самом деле можете гордиться своей семьей.

Вероятно, она так сильно хочет снова увидеть своего маленького сына и мужа, конечно, тоже. Что после смерти Патрика ей понадобилась, я бы так это выразил, модель семьи, за которую она могла бы держаться. Хотя в тот момент я не помнил, есть ли у нее сын.

Говоря об элегантности, она наверняка имела в виду мистера Коди. К нему это слово определенно подходит. В «Заокеанском клубе» он и в самом деле сидел за столом элегантно — правда, рядом с еще более элегантной сеньорой Гайлинт. Татьяна подкатила меня к ним. А вот что мистер Коди ей явно подмигнул, мне было неприятно. Это как если бы он ее шлепнул по попе, на которую потом и уставился. Присутствие сеньоры Гайлинт ему нисколько не помешало. Хотя в последнее время ее можно с некоторым правом считать его подругой.

Я, впрочем, могу сказать в его пользу, что и на нее — в том, что касается личных отношений, — полагаться нельзя. Это мне доводилось почувствовать на собственном теле.

Ах, наш господин Ланмайстер! — выкрикнул мне навстречу мистер Коди.

Это раздражило меня меньше, чем мои визитеры. Я решил, что поначалу лучше вообще не смотреть на них, столь внезапно умножившихся. Слава богу, подумал я, что Татьяна меня предупредила. Но, конечно, сама она не воспринимала свои слова как предупреждение.

Хотя это еще терпимо, когда к тебе слишком близко подступает один-единственный человек, которого ты не знаешь. Присутствие моего визитера, то есть в свое время женщины, тоже в конечном счете было терпимым. Но она больше не приходит. Она, наверное, заметила, что спутала меня с кем-то. Возможно, она прошла терапевтический курс и справилась со своей бедой без меня. С другой стороны, я уже успел в какой-то мере заключить этого визитера в свое сердце. И опять таки типично, что именно тогда она перестала приходить.

Но когда приходят сразу трое, для меня это перебор.

Перебор настолько сильный, что со мной произошло то же, что с Татьяной. Ведь ее фантазии переметнулись на меня. Правда, мое раздражение было не столь велико, чтобы я не знал, совершенно точно, что посреди Бискайского залива на корабле не может, откуда ни возьмись, появиться ребенок и запрыгать по палубе. Тем более ребенок в возрасте Свена, когда я показывал ему звезды. Но все это было проявлением тоски. Так что я опять вспомнил о Патрике; и о Saudade.

Тогда как мистер Коди в буфетном зале, само собой, не курит. Да от него и не пахло куревом, ни чуточки. Ведь и в каютах, разумеется, нельзя курить, а всегда только снаружи. Именно это приводило в такую ярость Петру — когда наша квартира заполнялась клубами дыма. «Ярость» тут неподходящее слово, она только впадала в отчаяние. Я приношу что-то из чистки и на следующий день хочу надеть это на себя. Но все уже опять провоняло! А ведь эта вещь висела в шкафу! — Мне в то время не мешало, если она потом начинала плакать. Так что тот судебный процесс начался не зря. Я его справедливо проиграл.