Нет, ты не видишь никакого света. Нет и никакого туннеля. Не говоря уж о том, что никто нас там не встречает. Это невозможно хотя бы потому, что «нас» больше нет. Ведь это предполагало бы наличие некоего «ты», которое все еще нуждалось бы в некоем «я». Нет и никакой вечности, ни даже бесконечности. Поскольку Время, которое есть Пространство, становится неотчетливым, как отдаляющиеся острова. Скоро ты уже и помнить о нем почти что не будешь. Но фей ты пока еще видишь. Как они гоняются друг за другом в небе. Гоняют друг вокруг друга, чтобы друг друга поддразнивать. Вокруг самочки — самец, вокруг самца — самочка. Пока в развилку ветвей не будет положено яйцо. Без всякого гнезда.

Вы не догадываетесь, где может быть Патрик?

Я вздрогнул и очнулся.

Палуба юта снова заполнилась пассажирами. Было время ужина.

Так долго я спал. Вместо того чтобы умереть — просто спал.

Те, кто гулял по городу, вернулись обратно. Некоторые, как обычно, задолго до оговоренного срока. Другие — точно ко времени посадки и обвешанные пакетами. Некоторые — вероятно, от возбуждения — махали еще с парковки. Снова и снова кто-то бегом приближался к нам.

Так оно всегда было. И так будет.

Время стоянки в порту должно строго соблюдаться. Кто опоздал, тому, считай, не повезло. Поэтому такое случается редко. Но в Лиссабоне это не было бы катастрофой. Отсюда можно улететь на самолете в Гавр.

Только вот на сей раз опоздал не кто иной, как Патрик. Хотя ему, как члену экипажа, следовало бы вернуться на борт по крайней мере за час до пассажиров. Может, до сих пор никто особо не нервничал, потому что он в глубине души совсем не санитар. Да и лесорубом никогда по-настоящему не был. Но он, о чем, вероятно, знали все, — не кто иной, как авантюрист, дерзнувший даже помериться силами с Saudade.

Тем не менее мало-помалу общее раздражение нарастало. Пора было отчаливать. А от него все еще не поступило даже сообщения.

Кто-нибудь знает номер его мобильника? Как оказалось, дозвониться до него пытались уже давно. К нам спустился первый помощник капитана. Где доктор Самир? Вы не видели доктора Самира? Я мог бы сказать ему, что доктор стоит выше нас, на боковом крыле палубной надстройки, отведенной для шезлонгов. В точности там, где однажды ночью, на экваторе, поцеловались двое влюбленных. Именно в тот момент, когда над нами взлетела пробка от шампанского.

Но если бы я и сказал, это бы ничего не дало. Так или иначе, доктор Самир уже смотрел на нас. Улыбаясь, как всегда. Он был единственным, кто оставался спокойным. И уж конечно не выказывал раздражения. Хотя для этого у него имелись все основания. Даже больше, чем у всех остальных. Ему-то для его пациентов будет не хватать важного работника. Тогда как корабль очень даже прекрасно выйдет в открытое море и без Патрика.

Доктор Самир не просто посмотрел на нас сверху, но и спустился к нам. У меня сложилось впечатление, что его улыбка обрела еще более глубокий смысл. Из-за этого первый помощник почувствовал некоторую неуверенность. Так что он не подошел к доктору Самиру. Он явно сдерживал себя, чтобы не дать волю гневу. Но все-таки, как бы в наказание доктору Самиру, прошипел: «Тогда мы отчаливаем без него!» Я сам, раньше, вероятно сказал бы, что это будет иметь последствия. Однако для доктора Самира «последствия» — самое малозначимое, что только может быть.

Я тотчас вспомнил о докторе Гилберне, потому что он бы очень порадовался комизму этой ситуации. Теперь же такую радость испытывали сеньора Гайлинт, а также мадам Желле и мистер Коди. Попросту говоря, все за нашим столиком разделяли ее. Кроме меня.

Поскольку я не говорю, я не мог задать вопрос. Чтó же, ради всего святого, так радует, более того, осчастливливает моих друзей? Мистер Коди даже открыл бутылку шампанского. И все чокнулись за Патрика. Тут мне опять вспомнилась утренняя фраза доктора Самира. Кто добрался до города своих грез. — Так что я мало-помалу начал догадываться.

Но догадываться мне не хотелось.

Почему это был «хороший день»? Как выразился мистер Коди. Блажен тот, добавил он даже, у которого Господь есть Бог [144]. Тогда как меня внезапно пронзило столь сильное чувство несправедливости происходящего, что оно граничило с возмущением. Я с трудом его подавил. Хотя ничего конкретного я не услышал. Возможно, Патрик решил просто остаться в Лиссабоне. Там тоже наверняка есть больницы. Санитары, если у них имеется опыт работы, востребованы во всем мире. Он мог бы, само собой, снова стать и лесорубом. Не в самом этом городе, может быть, но, как-никак, в Португалии. В каком-нибудь лесу, от которого недалеко до Лиссабона. Может, там ощущается нехватка в рабочей силе.

Единственно правильный вывод — а именно, что Патрик умер — я сделать не мог. Что за это мои друзья и чокались.

Мистер Коди отправился за второй бутылкой шампанского. Он вернулся вместе с доктором Самиром. «Хвала Аллаху, Господу миров» [145], — сказал тот с улыбкой, приветствуя нас. Он в самом деле сказал «миров», а не просто «мира». О чем я еще долго невольно думал. Потом он подсел к нам.

Такой единственно правильный вывод я сделать не хотел. Ведь это был день, предназначенный для моего, а не Патрика, умирания. Как горько! Но и как эгоистично с моей стороны!

Я ведь видел, как он сидит на солнце. Тогда я уже спал, позволяя палубе юта меня укачивать. Он, в этом Jardim (57), отломил фильтр от сигареты. Сидя на скамье, спинка которой обращена к белой, высотой по грудь, стенке. Там он зажал сигарету между губами и зажег ее. Но прежде снял с головы свою дерзкую шляпу и положил ее слева, рядом с собой, на коричневые рейки сиденья. Потом он закурил. Мгновение смотрел на солнце. После чего опустил выразительную голову и позволил взгля-ду еще раз прогуляться по парку. Он видел, как матери, иногда сопровождаемые отцами, толкают перед собой детские коляски. Он смотрел на стариков и на высокий купол Национального Пантеона [146]. Перед этим зданием и перед ним самим лежал, раскинувшись, город его грез. Потом он умер, просто внезапно умер, с одной секунды на другую. Это произошло из-за счастья, которое переполняло его, Прибывшего. Потому что даже сердце здорового человека, собственно, слишком малó для такого рода переживаний. Патрик умер от счастья, думал я, — настолько большого, что его сердце, поскольку оно все-таки было больным, не смогло этого вынести. Ведь кто добрался до города своих грез, тому он дозволен.

45°46' с. ш. / 10°49' з. д.

Разве нет, Lastotschka, легенд о каких-то людях, которые прокляты и обречены на то, чтобы всё продолжать жить, уже перейдя за предел своей жизни и жизней всех прочих людей? Не потому, что речь для них идет об исполнении их предназначения, но чтобы их исключить? Потому что это — наказание нам. Потому что мы, к примеру, только глазели, когда Иисус умирал? Не обязательно даже, чтобы мы смеялись над ним. Но достаточно, что мы просто смотрели из любопытства? Потому что мы не имели сострадания? Не поэтому ли он, как бишь его звали, повесился? Потому что знал, что именно такая кара его постигнет?

Или когда кто-то совершал в своей жизни только неправедное, всегда только неправедное. Тогда он должен скитаться на таком корабле и только раз в семь лет вправе сходить на берег. Потому что тогда он, может, встретит кого-то, кто будет говорить для него? Кто за него замолвит слово, невольно думаю я. Кто сделал бы такое для меня?

Я сижу в моем Храме один. В нем нет исповедальни, как бывает в католических церквях. Где хотя бы священник готов замолвить за тебя слово. Единственный на борту, кто, может, сделал бы это, — доктор Самир. Я люблю доктора Самира едва ли не больше, сказал бы я, чем тебя. Но говорить я и с ним не могу. У него есть религия. У меня же нет никакой, и никогда не было. Поэтому я не могу внезапно поверить Мухаммеду. Что он сын Аллаха. Никакой высшей силы нет. Ничто не указывает на ее существование. Даже и сейчас — когда я уже, можно сказать, перед ней стою. Есть только свобода от всего, даже от вины. Так что я верю разве что в фейных морских ласточек.