И еще я хотел отвлечься от стыда, уже начавшего глодать меня. Так что я открыл сундучок. Поскольку спинку кровати мне подняли, это получилось легко. Потом я осторожно вынул сперва один, затем второй ящик, а позже опять задвинул их внутрь. Но сперва я пересчитал воробьев. Я пересчитал их всех. Так что Бамбуки, Тьмы и Медяки, Четыре Ветра, и Три Дракона, и все Цветы, и Времена года в совокупности действительно дали цифру сто сорок четыре. Что принесло мне некоторое облегчение.

Даже Петер выглядел несколько бледным. Он, дескать, тоже всю ночь блевал. И не он один в медицинском центре страдал от морской болезни. Доктор Самир будто бы остался в совершенном одиночестве. Но знаете, что хуже всего? — спросил Петер, когда выкатывал меня на палубу юта. Что он не ругается и даже не упоминает эту ночь. — Так что он вдруг стал мне безумно симпатичен. Такое случалось у меня, если говорить о людях, едва ли не только с доктором Самиром. И раньше — еще один раз, действительно только раз. Но с кем же? С мистером, мсье, а вот имени я не могу вспомнить. Или с сеньором? Нет, это определенно был некий мсье.

Как бы то ни было, теперь решено, что маджонг получит именно Петер.

На сей раз молчал не один только я. Мы все сидели, сказала бы моя бабушка, как в воду опущенные. Что подчеркивалось еще и нашей одеждой, соответствующей плохой погоде. Мадам Желле по такому случаю снова надела шерстяные перчатки. Тогда как мистер Коди сидел в коричневом кожаном пальто, которое доставало до дощатого настила палубы. И даже волочилось по нему своим краем — неважно, сидел ли этот человек прямо или нагибался вперед. Сеньора Гайлинт, в свою очередь, оделась в шубку цвета лисы, подходящего к ее волосам. Но с белым пушистым воротником.

Не хватало, собственно, только доктора Самира. Что, в общем, неудивительно, поскольку в госпитале у него полные руки забот. Но нет: отсутствовал еще и мой друг, клошар. Вот чего я не мог понять. Это был первый раз, когда он в дневное время не сидел возле столика для курильщиков.

Покашливали, сопели, не глядя друг на друга. Теребили рукава своих курток.

После по меньшей мере часа такого безмолвного сидения я узнал, что и он, мой друг, клошар, не смог провести прошлую ночь снаружи. Точнее, ему этого не позволили.

Но он освободил свое место не добровольно, а пытался этому воспротивиться. К нему пришлось применить настоящее насилие. Понадобилось, мол, три человека из команды, чтобы унести его прочь. Возможно — так я себе это представил, — четвертый нес следом бутылку красного.

Я понял и то, почему он сопротивлялся. Дело тут не в привычке. Это Сознание подсказало ему, что он, несмотря на шторм, должен оставаться снаружи. Чтобы исполниться в нем. А вовсе не для того, чтобы ему противостоять. Ему была предназначена смерть в разгар шторма, как мне — смерть в Лиссабоне. К ней он и готовился с тех пор, как поднялся на борт. Только поэтому он никогда не уходил на ночь в свою каюту. Сколь бы неуютно ни было снаружи. Только ранним утром он покидал столик для курильщиков. Потому что временем его смерти была ночь, какая-то из ночей нашего путешествия. Какая именно, этого он не мог знать.

Непосредственно после того, рассказывал мистер Коди, как клошара доставили в «Заокеанский клуб», все двери, ведущие наружу, были не просто закрыты. Нет, их по-настоящему опечатали. Не только в «Заокеанском клубе», но повсюду на корабле, куда имеют доступ пассажиры. На каждую дверь от нижнего левого угла до верхнего правого и от левого верхнего до нижнего правого наклеили желто-черную сигнальную ленту [149], изобразив таким образом заградительный косой крест.

Это, впрочем, я и сам слышал благодаря динамику в коридоре. А именно, что никто не вправе выходить наружу. Но он, мистер Коди, сперва проводил сеньору Гайлинт до ее комнаты. Дескать, и она тоже едва держалась на ногах из-за тошноты. А ее адъютанта будто бы прихватило еще сильнее. Тогда как его самого, конечно, морская болезнь пощадила. Но он сразу понял, что должен опять подняться наверх, к остальным. Раз уж ему не позволено выйти наружу. По крайней мере, вернуться в «Заокеанский клуб». Те, кто подвержен морской болезни, сказал он, ничего не избегают так сильно, как еды. А в «Заокеанском клубе» пахнет ею.

Именно там он и застал моего друга, клошара. В очень подавленном состоянии. И еще трех или четырех пассажиров, не относящихся к нам. И троих членов экипажа, которые присматривали за клошаром. Все они смотрели наружу: как морские валы обрушиваются на палубу юта. Как они с шумом ударяются о доски настила. С какой стихийной мощью, сказал мистер Коди. Но, дескать, была такая темень, что они, собственно, ничего разглядеть не могли.

Только клошар не смотрел на это вместе с другими. Но, уронив голову на стол, плакал. Потом он вскочил и настолько, как выразился мистер Коди, разбушевался, что дважды ударил по стеклам. Каждый раз — обоими кулаками. В конце концов его пришлось выволакивать из «Заокеанского клуба». Само собой, в результате всей этой махаловки, не говоря уже о качке, бутылка опрокинулась и красное вино разлилось по полу. Клошара, этого выражения я уже никогда не забуду, насильно потащили в его каюту. Там он, продолжал мистер Коди, вероятно, был заперт. Я сразу же подумал: в подсобке на баке. И еще я подумал: теперь самый свободный из нас стал самым запертым.

Он не мог на такое смотреть, сказал мистер Коди. Но без этого и вправду нельзя было обойтись. Само собой, он должен был бы хотя бы в душевном плане оказать поддержку кричащему клошару. По крайней мере, он мог бы его сопровождать. Может, ободрение с его стороны и возымело бы какой-то эффект. Но он знал, что на нижних ярусах корабля морская болезнь настигнет и его. Там запах блевотины вообще не выветривается.

Она его не настигла. Тем не менее он все время думал: спаси меня от вод многих [150]. Такого он не ожидал. Но об этом, сказал он, я бы не хотел говорить. Тем не менее у него действительно не было той бледности, которая бросилась мне в глаза прежде всего у Петера. Она покрывала лица всех друзей, кроме мистера Коди. Серая бледность, в которой все еще присутствовали следы желто-зеленого.

Но во мне все равно все дрожало. Впрочем, теперь по другой причине. Ведь хотя шторм действительно распахнул двери Храма. Но говорить я тем не менее не мог. Из-за этих трех визитеров, которые опять сидели с нами. Причем с присутствием двух старших я бы еще мог примириться. Но не со своей «отцовской» (чтобы не сказать — детской) фантазией. Которая в конечном счете за этим скрывалась.

Но кое-что я понял уже тогда, когда возле стола для курильщиков еще царило всеобщее молчание. Что этот шторм был нужен. Что я в нем нуждался. Чтобы он сломал металлическую штуковину, скрепляющую цепь перед дверью Храма. Потому что этот висячий замок сам по себе есть молчание, но только молчание снаружи, а не внутри корабля. Под кораблем я, само собой, имею в виду «церковный корабль», неф [151]. В нем молчание становится цветом и звуком. Тогда как снаружи оно остается молчанием. Которое, однако, может быть взорвано — стихийной мощью, если воспользоваться выражением мистера Коди.

49°33' с. ш. / 4°5' з. д.

Если не ошибаюсь, один из моих друзей сказал однажды, что за всеми событиями человеческой жизни скрывается особого рода комизм. Стоит лишь раз распознать его, и ты уже не можешь его не замечать. У меня вылетело из головы, сказал ли это Буффало Билл Коди или доктор Самир. Последнему такое высказывание подошло бы, хотя бы из-за его улыбки. Но я еще помню, что не был безусловно с этим согласен. Может, я даже внутренне возражал. К примеру, находить комичным Stotantomale было бы просто бесчеловечно. И все-таки я уже немного почувствовал, на собственном теле, чтó имел в виду доктор Самир, говоря о комизме, скрывающемся за всем.

Ведь от всей этой ужасной штормовой ночи не осталось ничего, кроме банальнейшей мышечной боли. «Банальнейшая» — именно то определение, которое здесь уместно. Потому что было бы преувеличением сказать, что она меня мучает. Она лишь заставляет меня время от времени вздрагивать и иногда даже думать: Ох! От чего я сразу же начинаю смеяться. Настолько это странное ощущение.