Главное, я не решался попробовать, подходит ли ключ. Я, бога ради, не хотел разбудить кого бы то ни было, кто мог бы принять меня, к примеру, за взломщика. Назавтра он бы пожаловался Татьяне. Что я нарушил его ночной покой.

Она ведь уже из-за осколков будет со мной ругаться, достаточно сильно. Стакану-то теперь каюк.

Поэтому я даже не доставал свой ключ из кармана. Я думал, достану тогда, когда буду совершенно уверен, и пробовать ничего не придется. И все-таки я ощупывал себя, сперва слева, потом справа — прихватил ли я его вообще. С этим возникла проблема. То есть при мне ключа не было. Или я его потерял, когда штормовой ветер едва не сорвал с меня купальный халат. В тот момент его просто выдуло из кармана, такое вполне представимо. Ведь, кро-ме ветра, ничего нельзя было расслышать, а уж ключ и подавно. Он в лучшем случае звякает, когда обнаруживает свое присутствие. В лучшем случае это короткий звон. И при таком ветре его попросту не услышишь. Если же нет, то, значит, моя каюта теперь доступна для каждого. А там ведь хранится доставшийся мне от мсье Байуна маджонг со всеми его воробьями. За которыми я должен следить! Чтобы не умер кто-то, чей черед еще не пришел.

И тут меня привела в полное замешательство мысль, что я никогда в жизни не был надежным. А теперь, когда я хочу стать таким, я этого уже не могу. На меня никогда никто не мог положиться. Это нависало надо мной, как злой рок. И дело тут вовсе не в моем равнодушии. А в том, что я был невнимательным. И ведь я принял его на себя, это обязательство. Оно оставалось со мной со времени Ниццы как наследие, для которого, как теперь оказалось, я слишком слаб. Тогда ночью. Я всего лишь не мог заснуть. А теперь я одинок, как Свен, когда он был еще маленьким, я же — слишком занятым своими делами, чтобы поиграть с ним. Я ведь всегда находил это обременительным, когда он приставал ко мне. Когда цеплялся за меня — к примеру, за ногу — и не отпускал, потому что чего-то от меня хотел. Или когда он пытался покататься верхом на подъеме моей стопы. Неужели я не могу в этом доме хоть раз насладиться покоем? И вот теперь все это вернулось ко мне.

Так что я остановился перед «Велнес-Оазисом». В такое время, само собой, он был закрыт. Во всяком случае, как мне казалось, я спустился на одну палубу ниже. Но я, конечно, не имел намерения посетить сауну. Мне она противопоказана хотя бы из-за сердца. Иначе я бы еще и теперь курил. Однако поскольку мне нравится ходить босиком, от педикюра я бы не отказался. Будь у них открыто, я бы об этом спросил. Но напротив была еще одна дверь, с табличкой Staff only (13). Теперь я уже не видел другого выхода, да и дверь эта открылась легко.

10°59' ю. ш. / 12°13' з. д.

Все это было для меня, если подвести итог, несказанно мучительно. Хотя я обладаю Сознанием — плачевно, и только. Оно меня в тот момент покинуло. Так сильно лягнула Кобыла.

Правда, Патрик меня успокоил, по крайней мере поначалу. Доброжелательно пошутил: мол, такое может случиться с каждым. Что люди, и даже часто, споткнувшись о стальной комингс, падают. К этому, мол, здесь привыкли, это они уже знают. Он имел в виду корабельный госпиталь. Достаточно, чтобы корабль сильно накренился, когда человек этого не ждет.

Но меня главным образом преследует мысль о его Сознании. Что затронутыми могут быть и такие вот молодые люди. Хотя ему, конечно, уже пятьдесят, почти.

Так или иначе, но после позднего завтрака с мистером Гилберном я снова уединился. Я хочу в одиночестве подумать о происшедшем, освободившись от ночной паники. Четвергового цвета море мне поможет. Ведь сегодня ветрено, очень пасмурно. В этом, одиноко и разреженно, — толика западной синевы.

От острова Вознесения — Ascension (14) — нас отделяет только один день. Ascension — произносить это надо на английский манер. До вчерашнего дня я произносил по-испански [47]. Потому мистер Гилберн сперва и не понял, о чем я. Под конец он расхохотался, усмотрев в этом нечто комичное. Уже после своей яичницы. С острова Вознесения, объяснил он мне, Англия вела Фолклендскую войну [48]. Там делали промежуточную посадку боевые самолеты. Там же имеется и станция НАСА [49]. Тут я сразу уразумел, почему здесь ночами такое небо. Тогда как утром все затянуто тучами, а потом неизменно льет дождь. Все это лишь для того, чтобы следующая ночь опять была ясной, как удобно обсерваториям. На Атлантике ведь нет настоящих гор, таких как Маунт-Паломар [50], например, чтобы строить на них обсерватории выше уровня облаков. Куда никаким дождям не добраться.

Я пробил оболочку немоты, когда уже не выдерживал собственного молчания. После моего второго Бали и когда наконец обогнул Австралию. После тумана Капштадта и одиноких китов, чьи зовы подобны взыскующим корабельным гудкам. После длительных рыданий моего визитера. Но поскольку я все-таки не хотел говорить, стюард в одном из двух галерейных бутиков купил для меня большую тетрадь. Прямо посреди Южной Атлантики.

Ведь когда ты говоришь, ты делаешь себя уязвимым. Лишаешься последнего средства самозащиты. Этого я ни в коем случае не мог допустить. Я должен охранять воробьев.

Правда, сперва я опасался, что ждать с этой тетрадью придется до следующей земли, а там — обратиться с просьбой к кому-то из пассажиров. Но этот узкоплечий человек в белой форме оказался очень услужливым. Мне даже не пришлось говорить. Он сам пришел к такой мысли, когда немножко флиртовал с Татьяной перед моей каютой. Им не мешало, что дверь была открыта. С моим господином Ланмайстером дела обстоят так печально, сказала Татьяна. Никогда не знаешь, чего он хочет. И тут-то стюарду, будто он подслушал мои мысли, пришла в голову идея с тетрадью. Может, он сможет писать, сказал он. На что Татьяна ответила, что все это они уже пробовали, к примеру, с карточками. Но он, наверное, всегда их куда-то не туда перекладывает. Или же просто о них забывает.

Тогда я еще не знал, кто ты. Я это знаю только с позавчерашнего дня. И лишь теперь понял, что ты никогда не станешь эти тетради читать. Ты ведь родом из России; или из Украины. Поэтому ты — как и те, на ресепшене, — мои слова не поймешь.

Может, поэтому я так отчаялся прошлой ночью и поэтому искал тебя. Я хотел всё объяснить тебе глазами и руками. Мне было ужасно жаль, что на ваши концерты всегда приходит так мало слушателей. На самом деле, всего шесть каждый вечер. А ведь я причисляю к ним и мистера Гилберна. Так что я понадеялся, что ты не посмотришь в зал, когда раздадутся жидкие аплодисменты. Или ничего не увидишь, потому что, наверное, должна носить очки. Ты их из-за трогательного тщеславия не носишь. Хотя нуждаешься в них, чтобы читать ноты. Конечно, ты давно знаешь эти пьесы наизусть. И только из деликатности делаешь вид, будто играешь с листа. Это ведь так называется, с листа?

Меня тронуло, что ты скопировала все ноты. И как ты складываешь листы, край к краю, в пластиковые папки. Как аккуратно убираешь стопку папок в портфель. Который ни для чего другого не нужен.

Но прежде всего был взгляд, этот — не писал ли я уже о нем? — взгляд вверх. Он проник в меня. Хотя предназначался вовсе не мне, а Ольге, твоей подруге-скрипачке. Словно ища чего-то, поднимается он снизу вверх. Перемещается от клавиш к струнам, находит там руку твоей подруги. В ее глазах сперва неуверенность. На твоих же губах улыбается боль. Потому что только она, Ольга, всегда всё решает. И все же вы сыграли Баха.

Дело в том, что у барной стойки сидел этот человек в светлом костюме, на сей раз даже с жилетом. Заметив его, я слегка вздрогнул. Не только потому, что он именно тот, кого я видел перед Маврикием. Кто вместе с другими поднялся к радару. Но потому, что я даже не могу назвать то в нем, что меня так сильно отталкивает.

И тот красивый стажер тоже вдруг оказался среди слушателей. Которому вы, женщины, не даете проходу из-за его зубов. Вы тогда уже почти закончили программу.

Он смотрел на тебя, как мы восторгаемся твоим обликом феи. Ты уже всецело стала ласточкой. Никто бы не удивился, если бы ты, снаружи, просто поднялась в воздух. Если бы взмыла в эфир, чтобы, ликуя, описывать в нем все более широкие траектории. Выше и выше, по все более узким эллипсам. Еще и поэтому я отчаялся. Я чувствовал, что больше этого не могу, никогда больше не смогу стать второй ласточкой. И все же я слышу крики, призывное: А ты рискни!, и — что я не должен бояться.