Может, я бы осознал это и раньше. Но раньше я не хотел. Именно в тот момент, когда я понял, чтó значит слишком поздно, Человек-в-костюме возле барной стойки сказал: Please play a piece by Bach (15). Ты как раз подняла к Ольге этот взгляд.

Твой взгляд переместился к нему, как если бы ты не расслышала. Как мог бы здесь кто-то попросить о чем-то подобном? И тем более ты не понимаешь почему. Но я, потом, это понял. Все произошло ради меня. И еще вот что внезапно стало ясно: этот человек уже несколько недель наблюдает за мной. Правда, он делал и делает это незаметно — с холодной, можно сказать, заинтересованностью. Но это только притворство, чтобы отвлечь внимание от себя. Ведь и он тоже не подходит для ласточки.

Правда, может быть и так, что сам он еще не знает об этом, а только смутно догадывается, как кто-то предчувствует изменение погоды. Ведь он восхищался тобой точно так же, как мы, другие. Черты его лица такие жесткие, будто он не только повидал все безобразия мира, но и сам участвовал в них. Потому-то у него и не осталось на голове ни единого волоса. Тогда как тебе еще даже нет тридцати, так что лишь телесность может быть мостом из какого-то другого языка — к твоему. К тебе нельзя приблизиться иначе чем через юность, нельзя — через зрелость. Она бы слишком отягощала тебя в полете. И уж тем более — по трухлявым мосткам житейского опыта.

Еще и поэтому ты засомневалась, услышав имя Баха, и решение опять-таки приняла твоя подруга. Так что по твоим губам опять скользнула боль. Потом вы начали играть «Арию» [51]. Что для ласточки — слишком медленный полет.

Мистер Гилберн только пощипал яичницу, а съесть ее забыл. Может ли быть, что он немножко не в себе и вообще стареет? Помимо прочего, он мне пожаловался, что в полдень суп никогда не бывает по-настоящему горячим.

Неужто чутье к комичному ему отказывает, именно когда речь идет о таких банальных вещах? Вот госпожа Зайферт, наоборот, всегда боялась обжечь супом язык. И потому всегда с преувеличенным усердием дула на ложку. Она, впрочем, ничего, кроме супа, и не ела, изо дня в день, и еще — подсушенный хлеб. Как она может при этом выглядеть такой цветущей, спрашивал я себя. Она и курила больше, чем мистер Гилберн. Почему он и утверждает, что чаще сидел с ней снаружи. Она, как и он, крутила себе самокрутки. Тем не менее я его рядом с ней никогда не видел.

Своей тростью она, по правде говоря, не пользовалась. Собственно, она и не ходила, а скакала. После каждого супа она сразу выскакивала наружу, к курильщикам, и подскакивала к их столику.

Она была забавной, эта госпожа Зайферт. Всегда в беседе, помогая себе желтыми указательными пальцами. Ногти почти оранжевые. Часами рассказывала она что-то из своей жизни, к примеру, мсье Байуну и мне. Потом вдруг исчезла, между ночью и утром. Теперь на ее месте сидит клошар, и тоже, как она, до раннего утра. Пока рядом с бассейном не начинают мыть палубу. Тогда ему приходится освободить свой стул.

Неужели у него вообще нет каюты? Такое мне трудно представить. Должен же он где-нибудь чистить зубы. Во всяком случае, до Австралии я не знал, что клошары попадаются и на море. Поскольку столики для курильщиков — это места встреч, наш клошар тоже редко остается в одиночестве. Само собой, и уголки для курильщиков таковы, например тот, что расположен палубой выше, по правому борту, рядом с «Ганзейским баром» [52]. Там можно сидеть напротив террас для загорающих, в угловатых плетеных креслах с мягкими подушками, прихлебывая коктейль, стоящий перед тобой на стеклянном столике. Я, само собой, этого не делаю, потому как пить бросил. Мне приносят воду или фруктовый чай.

Во всяком случае, клошар может решать столько кроссвордов, сколько пожелает, и он постоянно с кем-нибудь разговаривает. То и дело кто-то подсаживается к нему и о чем-то спрашивает. Не успеешь оглянуться, как возле столика для курильщиков не остается ни одного пустого стула. Однако с госпожой Зайферт взаимопонимания он бы нашел больше, чем с кем-либо. Возможно, мистер Гилберн немножко ему о ней рассказывает.

Почему я сам этого не делаю? Это было бы легче легкого — подойти к нему, может быть, ночью, когда даже курильщики уже у себя в каютах. Так что он, как когда-то госпожа Зайферт, сидит в одиночестве: перед ним только бутылка красного да очередной кроссворд. Я ведь тоже никогда не сплю. И я спрошу, не против ли он, чтобы я присоединился к нему. И он наверняка не станет возражать.

Тогда я покажу ему свою трость и расскажу, как это комично, что хотя госпожа Зайферт и подарила ее мне, но сама ею никогда не пользовалась. Зато охотно ею грозила, в шутку. Кельнершам, например, а однажды — даже директору отеля. Тот как раз пересекал наискосок палубу юта, и каждый мог слышать, как он окликнул ее, назвав Бабушкой Венерой. Ну, Бабушка Венера, как дела?

Это мне рассказывал еще мсье Байун, но именно как слух, — будто она за сигареты, которые на борту весьма недешевы, время от времени позволяет кому-то ее потискать. Что, очевидно, слышал и доктор Бьернсон, но он-то воспринял сказанное всерьез. И теперь пожелал по этому поводу пошутить. Но госпожа Зайферт парировала его выпад с полнейшей суверенностью, как выразился мсье Байун. Хотя бы уже потому, что все, кто грелся на солнышке, уставились на нее. Это было перед Сардинией, как мне кажется. Или в Суэцком канале? — Такого я от нее не ждал, сказал мсье Байун.

Она, значит, подняла свою трость и издали в шутку погрозила доктору Бьернсону. Потом вскочила и крикнула: Кто я такая, знает весь свет, во взгляде моем найдете ответ! [53] После чего снова повернулась к курильщикам и превратила трость в дирижерскую палочку. Но она лишь поднимала и опускала ее, задавая ритм, — как дирижер движущегося духового оркестра. К началу второй строфы пели уже все. Хотя, само собой, сидя. Подпевал даже мсье Байун, сидевший напротив меня за воробьиной игрой. Правда, он только жужжал, без слов. Тем не менее мне это было неприятно. Ибо не соответствовало облику этого маленького, жилистого человека. Ни его коричневой, обветренной коже, ни сигарилле. Даже не могу сказать, почему я позже принял от нее эту трость.

Я несравненная Лола,

звезда любого сезона!

И дома стоит пианола

в углу моего салона.

Я несравненная Лола,

любима любым из вас!

И все же к моей пианоле

доступ закрыт сейчас!

В тот день мистера Гилберна еще в любом случае с нами не было, иначе я бы его заметил раньше, а не только вчера, когда наблюдал за ласточками. То есть спустя почти год. Тогда как доктор Бьернсон, конечно, должен был признать свое поражение самое позднее, когда слушал последнюю строфу, поскольку «тому врéжу...» курильщики уже не столько выпевали, сколько горланили. А главное — из-за «педали».

И кто возмечтает со мною

нарушить сладко мораль,

тому врежу так, что взвоет,

и наступлю ему на педаль!

Но это, как выяснилось, было еще не окончательное его поражение.

Дело в том, что выше, на солнечной террасе, сидели двое из службы развлечений. Как раз там — в перекрытом маленьком уголке для курильщиков, перед стеклянными столиками. Тогда как мы расположились палубой ниже, на юте. Тех двоих привлекло пение, и они подошли к перилам, чтобы посмотреть вниз. Что, дескать, у нас происходит? Почему Кэролин потом и исполнила именно эту песню во время вечернего шоу. Я имею в виду, в большом лаунж-холле. И в конце концов со всех трехсот или четырехсот мест раздался чудовищ-ный взрыв хохота, на какие-то минуты заполнивший помещение до самого потолка.