Тем не менее мистер Коди вскочил на ноги, можно сказать, ради меня, после того как поприветствовал меня этим возгласом. И отодвинул в сторону стул, освобождая место для кресла-каталки. Он казался странно предупредительным по отношению ко мне.
Другие тоже поглядывали на меня с озабоченным видом.
Это мне было довольно-таки неприятно. Кроме того, один из визитеров взял мою руку. Я забыл сигары, подумал я, мои три сигары. Одну из них я хотел выкурить перед смертью. Без этого, думал я, я не смогу умереть. Выкурить одну сигару и еще один-единственный раз выпить стакан виски, «Джонни Уокер», но только чтобы это был «Джонни Уокер Блэк Лейбл». А из бурбонов я раньше больше всего любил «Джек Дэниэлс».
Мне никак нельзя еще раз забыть эту сигару. Но прежде нужно тщательно упаковать две другие. Я подарю их мистеру Коди, так сказать, оставлю ему в наследство. Он сумеет оценить такой дар. Поскольку доктор Самир не курит, а сеньора Гайлинт понимает курение только как жест, не как удовольствие. Вместо этого она получит маджонг. Что же касается мадам Желле, то ей я оставлю свое кольцо. Правда, для ее руки оно грубовато. Но она сможет вынуть топаз из оправы, а золото отдать на переплавку. И ей сделают из него что-то другое. Во всяком случае, я вспомнил, что она всегда поглядывала на кольцо. Тогда как мой друг, клошар, получит мою трость. Само собой, он не сидел вместе с нами во внутренних помещениях. Но я подумал, что очень хорошо — на самом деле это, конечно, плохо — могу представить себе, как скоро она ему понадобится. Если он и дальше будет так пить.
А кто такая госпожа Зайферт? Должен ли я и ей что-то завещать?
Мои визитеры не произносили ни слова. Но мадам Желле сказала: слава богу. Вы сегодня утром опять выглядите хорошо, господин Ланмайстер. Нам в самом деле не следовало поить вас шампанским. Мы просто, простите, пожалуйста, не знали, что вам достаточно такой малости. Мы только хотели чокнуться с вами, ну, вы понимаете, за Патрика. Потому что вы — следующий.
Но не сострадание или чувство вины, а Сознание говорило из нее. Ибо в тот же момент этот вечер опять возник перед моими глазами, выйдя из берегов и — как бы это выразить? — размягчив меня. Как же плохо мне тогда было. Ведь, когда в честь Патрика открыли вторую бутылку шампанского, доктор Самир подсел к нам. И мадам Желле спросила его, нельзя ли и мне дать бокал. Только глоток, сказала она, и прибавила к своему вопросу: из медицинских соображений. Я не знаю, что ответил доктор Самир. Во всяком случае, он, похоже, не стал возражать или вмешиваться как-то иначе. Поэтому мадам Желле дала мне бокал в левую руку. Пальцами своей правой руки она соединила мои пальцы вокруг ножки. Потом подняла мою руку своей, тоже левой, рукой и подвела ее, вместе с шампанским, к моим губам.
На того, кто вообще не пьет, месяцами, годами, даже один глоток производит определенное воздействие. А глотков, может, было три. Может, в конце концов и целый бокал. Не исключено, что друзья хотели таким образом принудить меня нарушить молчание. Ведь, как говорится, алкоголь развязывает язык.
Но он развязал только страх, развязал зависть, развязал разочарование. Что кому-то дано умереть от счастья, я же должен продолжать жить. Ведь вчера вечером я еще не понимал, что даже при умирании речь не идет о тебе самом. Хотя через эту — кто это сказал? — дверь — действительно ли было сказано «дверь»? — каждый проходит сам. И еще этот похоронный автомобиль в Ницце. Эта сияющая, прямо-таки по-лиссабонски сияющая Ницца, в которую внесли носилки, прежде чем автомобиль тронулся с места. Точно так же все внезапно просияло во мне. Я человек раннего лета, подумал я. Так оно и есть. Поэтому я хотел бы умереть на Средиземном море. Но, подумал я, если мне выпадет умереть на Северном или на Беринговом море, это тоже хорошо. Sto tanto bene (63) — вот что я подумал. Sto tanto bene.
Как прошел остаток этой первой половины дня, я забыл. Вероятно, я опять задремал под одеялом, когда сеньора Гайлинт выкатывала меня из зала. Мистер Коди извинился: ему, мол, пора к корабельному парикмахеру. Для этого нужно спуститься в Оазис, в «Велнес- (как это называется) -Оазис». Он отправился туда в сопровождении мадам Желле.
Мой друг, клошар, ожидал нас, подняв воротник пальто. Настолько холодно опять стало. Достаточно лишь на несколько миль отдалиться от теплой, залитой солнцем земли. И тогда в самом деле уже не обойдешься без куртки и шапки. У меня даже возникло впечатление, что началась довольно-таки сильная бортовая качка. Даже, пожалуй, очень сильная. Так что старый викинг в куртке из тюленьей кожи ненадолго остановился перед нами. Опираясь на свою узловатую палку; он и сам уже был как тюленья кожа. Своим странно высоким для ушастого тюленя голосом он обменялся парой слов с сеньорой Гайлинт. Я из всего этого понял только угрозу. Она и небо были почти одного и того же оттенка. Поздне-осенне-четвергового, подумал я. Но тут к нам подошла одна из кельнерш с шерстяным одеялом. Бискайский залив, понял я, пока она меня укутывала. Я и без того уже почти заснул и заранее радовался снам. Я хотел, чтобы мне приснились Lastivki, Lastotschki — двадцать или тридцать.
Tung sjø (64), сказал викинг, но больше, пожалуй, себе самому. Поэтому он сказал это по-норвежски. И продолжал смотреть через серое море. Смотрел на горизонт. За его спиной пробежали, в синих брюках и темных дождевиках, двое корабельных служащих, чтобы спустить воду из плавательного бассейна. И тут, снова повернувшись к сеньоре Гайлинт, викинг твердо, но тихо произнес: Heavy seas, heavy seas (65). Так что я еще услышал, как она воскликнула: Ну, детки, то ли еще будет! И подала какой-то знак адъютанту. В тот же миг я очнулся перед дверью своей каюты. Ее отпирал молодой человек, которого я еще никогда не видел.
Очевидно, он заменил Патрика как санитар. Лучше, сказал он, чтобы вы сейчас оставались внутри. Хотя корабль уже утихомирился. Качка определенно прекратилась. Затишье перед бурей, подумал я и поэтому не стал протестовать.
Закатив меня внутрь, он огляделся. Если позволите, сказал он, и взял с тумбочки бутылку с водой. Он положил ее на свободную кровать, под одеяла. Потом осмотрелся в ванной комнате и вышел оттуда с какими-то разрозненными предметами. Их тоже сложил под одеяла.
Потом он заметил маджонг. А вот это, сказал, и вправду опасно. Если упадет. Так что он потянулся к полке и снял с нее этот действительно нелегкий сундучок. Он его зафиксировал на полу, между тумбочкой и второй кроватью. Теперь он не мог бы сдвинуться с места, а если и сдвинулся бы, то ничего страшного. Но поскольку он, возможно, держал сундучок слишком наклонно, дверцы раскрылись — и два выдвижных ящика выскользнули наружу.
Что это? — спросил он, но, казалось, не ждал ответа. Он вынул одного воробья, повертел перед глазами и снова положил на место. Чудо как красиво, сказал, прежде чем снова задвинул и этот ящик, и другой тоже. Фейноласточкиноперьевая древесина, подумал я, когда он закрыл сундучок с маджонгом. Но он еще раз провел четырьмя пальцами по полированной верхней поверхности. Мне этот жест показался настолько чутким, что я тотчас понял: не сеньора Гайлинт, а он должен получить воробьиную игру. Так сильно он с первого взгляда ее полюбил.
Сеньора Гайлинт меня поймет. Только вот я, само собой, не знаю его имени. Но если мне повезет, он сам сообразит, что должен представиться. Довольно невежливо с его стороны, что он этим пренебрег. Хотя я и не уверен, что дело обстоит так. Может, я снова был погружен в свои мысли. Ведь Храм все еще закрыт. Потому что ночью, когда мне должно было бы хватить для этого сил, его все-таки не пришлось открывать. Ведь Aiuto! еще прежде смолкло. Потому что этому крику хватило уже жеста как такового. Того, что ему показали: другие не одиноки. Если ты показываешь им это, он тотчас отступает.
Еще этот стыд. Как все это неприятно! Если ты все же захотел умереть. И потом ведешь себя так. Мало того, что ты действовал несоответственно. Ты вообще не действовал, а лишь реагировал. И даже этого не было. Такое беспомощное выжидание даже не назовешь реагированием. Но вся смехотворность случившегося вторично отправила тебя в нокаут. Пусть даже всего лишь душевно. Хотя что это значит, «всего лишь» и «душевно»?
