Поэтому, исключительно ради самозащиты, я признал правду.

А именно что этот визитер меня с кем-то перепутал. Он принимает меня совершенно не за того, кто я есть в действительности. Поэтому было утешительно, что это опять оказалась та женщина, которая всегда плачет, прежде чем уходит. Вероятно, подумал я, она потеряла кого-то и не может с этой потерей смириться. Поэтому и хватается за любого, кто подвернется ей под руку, чтобы держаться за него. Случайно таким человеком стал я.

И внезапно я примирился с моим визитером. Ведь если ему действительно помогает, что он держит мою руку, зачем же ее забирать? Я невольно подумал о докторе Самире и — как он сияет. Что это происходит от его любви к людям. Но тогда, значит, для обладающего Сознанием это слишком мелочно — быть мелочным по отношению к визитеру. Я никогда больше не буду сердиться на него. Я был бы даже счастлив, если бы мог таким несложным путем доставить ему облегчение.

Может, Lastotschka, я даже сумею добиться, чтобы он наконец перестал плакать.

Так что я уже начал радоваться ближайшему визиту ко мне. Хотя мой визитер еще даже не ушел.

Всегда в полдень, ровно в двенадцать, звонит колокол. Я имею в виду — тот, что перед носовым ограждением. После чего из всех бортовых динамиков разносится голос капитана:

Twelve o’clock sharp (25), говорит он и называет нам координаты места, где мы сейчас находимся.

Мы уже почти возле островов Зеленого Мыса.

Кроме того, он сообщает нам, как выглядит небо. Хотя мы и сами это видим. И — что предполагает прогноз погоды относительно ближайших часов. Как далеко мы уже от Австралии. Как далеко еще до Хариджа. После чего он передает микрофон Матильде, и та рассказывает о сегодняшней развлекательной программе. Которую тоже каждый давно знает из ежедневных программных листков. К примеру, когда будут играть в бинго [100], что важно для мистера Гилберна. Он, правда, играет в это лишь потому, что ему не хватает рулетки.

Он, впрочем, признался в этом только мне. Сеньоре Гайлинт, насколько я мог заметить, он ничего о рулетке не говорил. У него, наверное, есть на то причины. А по отношению к Патрику он ведет себя, можно сказать, как упрямец — когда тот носит за ним его шапку. Нет, он не хочет надевать никакую шапку. И уж тем более — шляпу.

Он ненавидит шляпы, тогда как Патрик их любит и постоянно носит свою соломенную. Но у нее, само собой, не такие широкие поля, как у шляпы сеньоры Гайлинт. И тем не менее он в ней немножко похож на Индиану Джонса. Что он назвал нас авантюристами, возможно, этим и объясняется. Хотя, конечно, Харрисон Форд [101] никогда не носил бородку клином и лицо его куда менее примечательное, чем у Патрика. У того-то оно — полная противоположность младенческой наивности.

Уже хотя бы поэтому я рад, что он заботится обо мне. Да и его отношение к доктору Самиру перестало быть напряженным. А поскольку он обладает Сознанием, он сразу понял, чтó произошло между мной и моим визитером. Что я теперь могу, совершенно неожиданно, искупить свою невнимательность к мсье Байуну. Потому что это нечто такое, что могло бы доставить радость моему умершему другу. Вот видите, сказал бы он, теперь моя смерть пригодилась для чего-то.

Даже я раньше этого не знал. Хотя было бы хорошо, если бы мой визитер действительно оказался Свеном.

Это, Lastivka, просто желания.

Но я хотел бы преодолеть свой эгоизм, в котором он меня упрекал. Ты не особенно любишь детей, сказал он, зато тебе очень нравится процесс их делания. Самое позднее в этот момент между нами все было кончено. Никакой отец не позволит, чтобы сын говорил ему такое. Тут уж ничего не остается, кроме как вышвырнуть его за дверь. Даже если ты никогда больше его не увидишь.

И потом настает этот ужасный день, когда ты узнаёшь о своем внуке. Но не от сына узнаешь. А от людей, которые хотели бы сделать тебе больно, против чего ты в такой ситуации даже не можешь обороняться. Ты просто теряешь дар речи. Нет, твоя речь парализована. Большей беды быть не может. Все так плохо, что даже Сознание не может себе этого представить.

Поэтому я слегка сжал руку визитера. Просто чтобы помочь ему с его болью. Которая, вообще-то, всегда сжимала мою. Что визитер в самом деле заметил. Он стал звать Патрика, который сразу примчался и приобнял моего визитера за плечи. Что показалось мне странным. Ведь утешал его уже я.

Так что все теперь совершенно перемешалось. Потому это в самом деле было хорошо, что позва-ли доктора Самира. Продолжать заниматься моим визитером я бы не мог. Я ведь не знаю его обстоятельств. Поэтому в конечном итоге он должен остаться для меня чужим. Неважно, готов ли я для него на что-то и хочу ли его принять. Или, может, даже прижать к своему сердцу. Ведь если он задаст вопрос, на который я не смогу ответить, обман вскроется. Он вскроется в любом случае, потому что я промолчу. И тогда мой визитер по праву почувствует себя обманутым. После чего все станет еще хуже, чем прежде.

Так что, Lastotschka, это было большим счастьем, что вернулись манты. Совершенно логично, то есть совершенно прекрасно и логично, что это произошло в тот самый момент, когда доктор Самир вышел на шлюпочную палубу. Именно тогда они и взмыли в воздух, по ту сторону леерного ограждения. Я словно оцепенел.

В то время как они парили на высоте наших глаз, доктор Самир отвел моего визитера в сторону и прошептал: конец уже недалек. Имея в виду, само собой, печаль моего визитера. Но была ли это женщина или, может, все же мужчина, я, по правде говоря, сказать не могу.

Когда настало время обеда, мой визитер ушел. На сей раз он очень долго сидел со мной, этот, как я представил себе, бедный мальчик. Все время, пока Патрик под руку вел меня в «Заокеанский клуб», меня это не переставало занимать. Так что я все же едва не сказал что-то, пока мы медленно преодолевали расстояние чуть ли не во всю длину шлюпочной палубы. Шезлонги тогда уже пустели, один за другим.

Тем бóльшим было мое изумление из-за того, каким большим он стал. Свен, думал я, сделался по-настоящему взрослым мужчиной. В моей памяти он остается ребенком. Как он плакал из-за качелей, например.

Еще в тринадцать лет у него были тонкие, как веретёна, ноги. Потому что он, как и я сам, всегда отличался некоторым изяществом. Хотя я еще никогда по-настоящему не видел веретено. Я только знаю, что оно упоминается в сказках: когда кто-то укалывается об него, все кругом попросту засыпают.

Заснуть бы, подумал я.

Так или иначе, но я бы предпочел, чтобы Патрик доставил меня к моему другу, клошару. Несмотря на чавкающих людей вокруг нас.

Ухватитесь вот здесь, сказал он, когда хотел открыть дверь. Ибо дальше нее мы еще не продвинулись. Тем не менее я ненадолго забыл про мант. Теперь они снова мне вспомнились, и я медленно оглянулся.

Они исчезли. Может быть, потому, что и доктор Самир тоже исчез.

Прошу вас, господин Ланмайстер, сказал Патрик. И когда я опять повернулся к нему: Осторожно. Одновременно он помогал мне переступить ногами, то есть подошвами, через комингс. Всегда сперва одну ногу, говорил он, — потом другую. Так что мы, оказавшись внутри, должны были лишь повернуть налево. Это оказалось нетрудно, поскольку в обеденное время одна створка двойной двери всегда открыта. В «Вальдорфе», палубой ниже, у каждой двери парадирует, как сказала бы моя бабушка, кто-то из камбуза и, неизменно, Генрих, метрдотель. Он происходит из какого-то местечка, в название которого входит «Рода», что слышно по его выговору [102]. В своей белоснежной форме он приветствует каждого гостя персонально. Кельнерши же и кельнеры, напротив, носят черно-белые ливреи. А он сам хотя и метрдотель, но представляет собой нечто иное, чем доктор Бьернсон. Хотя выглядит немножко как Свен. Тот тоже иногда говорит с саксонским акцентом.

Не жили ли мы в Лейпциге или Хемнице, который тогда назывался Карл-Маркс-Штадт? Но у меня там даже не было родственников! Тем не менее в «Заокеанском клубе» не оказалось ни одного свободного места.