Поначалу я почувствовал облегчение. Обеда, значит, удастся избежать.

Но это лишь выглядело так. Тем не менее Патрик спросил меня, где бы я хотел сидеть. Я, дескать, пошутил он, не должен ему возражать. Сейчас нам в самом деле необходимо что-нибудь съесть. Тут уж у меня вообще исчез какой бы то ни было аппетит. Патрик ведь точно не будет обедать вместе со мной. Его «Мы» — это чистейшее изоляционистское «Мы». Даже сотрудники службы развлечений не вправе принимать пищу вместе с пассажирами. Или — лишь изредка.

Капитан иногда трапезничает с гостями, такое бывает. Иногда — даже и доктор Бьернсон. Но сегодня — нет, и уж точно не внизу, не в «Вальдорфе». А лишь по определенным оказиям, например после гала-концерта или приема для новых пассажиров. Когда появляются серебряные барышни с их серебряными подносами.

Но поскольку теперь за столом сеньоры Гайлинт и мистера Гилберна сидели Человек-в-костюме и мадам Желле, Патрик повел меня в другое место. Я, правда, не уверен, в самом ли деле ее так зовут. Поскольку она родом из Женевы, ее фамилия звучит почти как «желе». В отличие от кельтянки, я имею в виду Леди Порту, она очень изящна. Кроме того, она выглядит несколько остролицей под своими черными короткими локонами. Не столько из-за носа, сколько из-за слегка выпяченных губ. Поцелуйный рот, сказала бы моя бабушка.

У нее даже скорее носик.

Человек-в-костюме — который опять появился в бриджах, но хотя бы, к обеду, в застегнутой рубахе, — аффектированно рассмеялся. Да он прямо-таки ржет, подумал я. Этот человек ржет всем телом. И я тотчас невольно вспомнил о Кобыльей ночи.

Патрик уже усадил меня напротив господина, который показался мне таким же молчаливым, как и я сам. Но он был необычайно хорошо одет, носил костюм, причем именно что в полдень. Только его костюм, в отличие от того, что носит Человек-в-костюме, — не светлый, а с зеленоватыми, величиной с женский носик, ромбами. Запросто можно было бы провалиться внутрь этой ткани и балансировать на одной из красных, хотя едва заметных, полосочек. Лучше, подумал я, вообще туда не смотреть. Иначе моя каюта снова отделится от корабля и я опять поплыву сквозь него, без штурвала. Это — для такого зала, как «Заокеанский клуб», — имело бы куда более драматичные последствия, чем когда ты просто лежишь в кровати. Где, чтобы за что-то держаться, можно смотреть на потолок. Только вот круглый сигнализатор дыма, само собой, слишком гладкий, чтобы можно было накрепко прикрепить к нему взгляд.

Это был никакой не костюм. Что я, однако, увидел только тогда, когда сидевший напротив меня господин поднялся. А сочетание разнородных предметов туалета, из которых только пиджак имел ромбовидную выделку. Под ним отливал зеленью шелковый жилет. Тоже отчасти четверговый, подумал я. Но особенно меня поразил узел галстука. Он был завязан настолько роскошно, что ничего подобного я прежде не видел. Настолько ненарочитыми были его петли.

Из-за своего изумления я не сразу заметил, что Патрик оставил меня одного. Он хотел взять возле буфетной стойки тарелку и положить на нее что-то для меня. Но наверняка мистер Гилберн опять стал жаловаться на суп, который он однажды уже назвал «убийственным мечом Зла» [103]. Сопроводив это своим ироничным подмигиванием.

Патрик принес мне для начала что-то вроде суповой мисочки, варево в которой действительно давно остыло. Почему я ее и отодвинул. Пожалуйста, господин Ланмайстер, сказал Патрик. Но он не стал настаивать — вероятно, подумав, что после, когда черед дойдет до жаркого, все-таки сумеет меня переубедить. Хотя он прекрасно знает, что такое проходит только с десертом. Да и то, само собой, не всегда. Я просто очень люблю шоколад. Никакой другой пищевой продукт не может так солнечно озарить тебя изнутри.

Но он хотел, чтобы я прежде съел что-нибудь «правильное», по выражению Татьяны. Чего я, как уже говорилось, не хотел. Поэтому я предпочел сконцентрироваться на этом господине, хотя и не знал его. Успокаивало меня то, что и он не желал разговоров. Хотя они в любом случае были бы невозможны. Такой шум царил вокруг нас, такая жужжащая круговерть голосов. Из которой время от времени выламывалось вульгарное лисье тявканье той самой смеющейся на концертах истеричной дамы. Было в нем что-то от трубного сигнала, раздающегося над сотнями столовых приборов и сотнями тарелок. По которым, так или иначе, скребли громче, чем это необходимо. Что порождало чудовищный скрежет, и скрип, и скулеж, перемешанный с дреньканьем, треньканьем и бреньканьем. Сверх того — постоянно стукающиеся друг о друга стаканы.

Именно из-за этой какофонии мой визави замкнулся в себе. Я тоже замкнулся в себе. Почему меня и не удивляло больше, что он, в отличие от меня, так много ест. Он наслаждался едой. Так что у меня с ним получилось так же, как и с моим другом, клошаром. Нам даже не надо было говорить, чтобы досконально понять друг друга.

Он еще раз отправился на поиски. Чтобы закруглить свою жизнь.

Его жена умерла — в Дарвине [104], если не ошибаюсь. Или я вычитал название этого города в атласе. Потому что после, само собой, я в своей каюте посмотрел атлас. Во всяком случае, где-то в Австралии, где очень жарко. Поэтому он некоторое время пытался заниматься разведением змей. Но ничего у него не вышло, хотя бы потому, что у его жены была соответствующая фобия. Так это, кажется, называется.

Потом он стал продавать холодильные установки. Тут дела пошли так хорошо, что они с женой смогли построить себе дом. У детей теперь был сад и на ветке дерева, сразу же, — качели. О качелях когда-то мечтал и Свен. Так что Петра повесила их в проеме двери, между коридором и общей комнатой.

Это меня ужасно нервировало, потому что кто-то в них постоянно запутывался. Пока я, в приступе ярости, не обрéзал их — хлебным ножом, как я и сейчас еще помню. Канаты в самом деле уже обтрепались. Свен ревел и все не мог успокоиться, такую боль ему это причинило. Такую же, как этому человеку — смерть его жены.

Поэтому после того, как ее похоронили, он сразу отправился во Фримантл и поднялся на борт корабля-грезы. Теперь он хочет вновь найти того молодого человека, которым был когда-то. Из чего я понял, что он не далек от Сознания.

Ему только нужно, подумал я, отказаться. Просто — полностью отказаться от своего намерения. Никто из нас не может вернуться назад. Пока мы еще пытаемся это сделать, мы остаемся на корабле-грезе — да, пленниками, подумал я внезапно. На корабле-грезе мы пленники.

Так что и Патрик отказался от своего намерения и наконец принес мне пудинг. Шоколадный пудинг со сливками. Но и его я уже больше не хотел.

Соль разлетается от волн. Она повсюду. Зернистая на леере, она прилипает и к коже. Она въедается в солнцезащитные стекла. Мои очки из-за этого порой совершенно слепнут. Ведь эта соль снежит ко мне наверх; она развеивается, как очень длинные волосы, когда они уже не имеют никакой консистенции.

Так катимся мы по морю и прорезаем насквозь гневливые волны, которые нас поднимают. Жестко обрушиваемся мы вниз, по сторонам — соляные волосы и волосы моря. Атлантика — это тысячи котловин и всхолмий, над которыми ветер хватает в руки все, что плохо лежит, и раздавливает о свою грудь.

Подъем вверх, к небу, — и потом опять вниз, в долины. Иногда мы взлетаем, как на подушках. А потом опять падаем, ударяясь, как об бетонный пол. Внутреннее нашей души, невольно подумал я, это наше тело. Именно так я это ощущал. Вопреки ветру и его завываниям и брызгам.

Перед чем я все еще испытываю страх, так это Берингово море. Хóлода, Lastotschka, я всегда боялся. Потому я хотел бы, чтобы все закончилось этим путешествием.

Я ведь знаю, что скоро будет Европа, но до самого верха, включая Норвегию. А потом придет черед этого ужасного моря, примыкающего к Арктике. Хотя оно, конечно, было грандиозным.

Как часто я уже бывал там? Эти чудовищные айсберги! Как они трещали. Это был хруст, словно от гигантской лопаты, которую втыкают в них руки Бога. Точнее, Lastotschka, вгоняют! Потому что уже один-единственный айсберг имеет почти такую же ширину, какая длина у нашего корабля-грезы.