Под этим открытым звездным небом сон сам меня настигает. Даже если небо затянуто облаками.

Патрик теперь дружит и с мистером Гилберном и всегда держит для него наготове, как Татьяна для меня, второй шарф. Потому что того, к примеру, слишком отвлекает Леди Порту. Ведь ее персональный стюард о ней часто забывает. Она называет его «мой адъютант». Просто потому, что в голове у этого молодого парнишки все что угодно, но только не она. Она сама должна напоминать себе о своих каплях, которые, как она говорит, стоят на ночной тумбочке. Из-за чего ей приходится спускаться вниз. А поскольку время бывает уже позднее, она сразу отправляется в постель.

Тогда-то и мистер Гилберн отправляется в постель. Он без нее никогда долго не выдерживает. Так что под самый конец снаружи сидим только клошар и я. Поскольку доктор Самир сказал Патрику: мол, если он по ночам чувствует себя здесь хорошо, то и незачем ему препятствовать. Патрик, правда, напоследок спрашивает, в самом ли деле я уверен, что хочу этого. Можно, я, по крайней мере, принесу вам второе одеяло? После чего кланяется, дружески кивает клошару и тоже уходит. Тогда как мы с ним продолжаем сидеть еще долго после закрытия бара.

Симпатичный бирманец, прежде чем запереть барную дверь, выходит к нам. Но он нас не спрашивает, к примеру, не хотим ли мы напоследок хлебнуть пивка. А приносит, по своему побуждению, два стакана. Для моего друга, клошара, — действительно с пивом. Чтобы его бутылка красного могла чуть дольше оставаться закупоренной. Для меня же, всегда, — джин-тоник без джина, как он сам это назвал. Он знает, что я со времени Барселоны не пью никакого алкоголя. Но мы с ним так договорились. Мы ведь не хотим обижать моего друга, клошара, — проявляя заносчивость и намекая ему на его зависимость от спиртного.

За наш дом! — говорит бирманец и улыбается. Я вообще никогда не видел его без этой улыбки. Между прочим, я называю его бирманцем только потому, что не могу запомнить его имени. Его ужасно трудно произнести — собственно, даже невозможно. Тем не менее человека можно обидеть, неправильно произнеся его имя. Ведь, даже совсем не желая этого, ты тем самым как бы насмехаешься над ним.

Он знает, что я хорошо к нему отношусь. Потому позволяет и мне там сидеть, сколько я захочу. Так что мой друг и я можем вслушиваться в равномерные глухие удары. В то, как в корабельный корпус ударяет море, по которому странствует наш корабль-греза. Но порой можно услышать и как всплескивает, падая на воду, звездный свет — едва-едва расслышать и, конечно, только тогда, когда в снастях и вымпелах не завывает ветер. И — в качающихся разноцветных лампочках, из которых одна со вчерашней ночи не горит. Это, однако, ветру совсем не мешает. Он неутомимо репетирует очередной концерт — с хором, который в какой-то момент снова станет бурей.

Но потом я проснулся в своей каюте. Раньше мы бы так и говорили: в каюте. Тогда у нас еще были койки. Но служащие на ресепшене правы по крайней мере в том, что нынешняя каюта действительно вполне похожа на комнату.

Она и есть плавающая комната.

Именно так я ее и ощущал. Тем не менее я был удивлен, что смотрю не в небо или на нижнюю часть солнечных террас. А вижу круглую коробочку сигнализатора дыма, укрепленную посередине потолка моей каюты.

Гораздо больше, чем это, меня удивило другое.

Каюта не только плыла вместе с кораблем, но еще и внутри его, сквозь него. Как если бы она отделилась от внутренней палубы, после того как та была затоплена. Как маленькая подводная лодка со сломанным штурвалом, так она дрейфовала. По вине моего кровообращения.

Я ведь был не один. Со мной сидели Татьяна и доктор Самир, которого она, вероятно, и проинформировала. Причем он сиял. Но не только он. А все вокруг него. Его тело больше не имело контура. Это настолько завораживало меня, что я забыл спросить, в чем же, собственно, дело. К тому же я доверял ему. Так что я позволил, чтобы он поднял мою левую руку с кровати. В то время как он разгибал ее, Татьяна поддерживала ее снизу.

Внешней стороной двух необычайно мерцающих пальцев доктор Самир трижды нежно постучал по ее сгибу. Потом еще раз, но теперь чуть выше. Наконец показалась похожая на червяка вена. В нее доктор Самир ввел иглу шприца.

Чтобы успокоить червяка, он попросил Татьяну прижать к нему ватный тампон. И вытащил шприц. Минутку, пожалуйста, придерживайте тампон. Сейчас все придет в норму, мой друг.

Он в самом деле сказал «мой друг». И вообще, оказался прав. Ведь почти тотчас же моя каюта опять встроилась в судно. Правда, она все еще заметно покачивалась, но теперь — опять вместе с ним. Кроме того, он нуждается в свежем воздухе, сказал доктор Самир. Вы не могли бы позвать Патрика?

Если бы я говорил, я бы ему сказал, что провел на свежем воздухе всю предыдущую ночь. Значит, причина не могла заключаться в нехватке воздуха. Тем не менее доктор Самир продолжал настаивать на своем. Вы у меня, дескать, слишком мало выходите. Хоронить себя в своей комнате не пойдет вам на пользу. Вам надо чаще бывать среди людей.

Этого я вообще не понял. И едва не высказал свои мысли вслух. Теперь даже он начал употреблять словечко «комната». Но тут появился Патрик.

Оба, он и Татьяна, помогли мне подняться. Доктор Самир что-то записывал в блокноте. Трижды по три миллиграмма того-то, сказал он Татьяне. Чего именно, этого иностранного слова я не разобрал. Нужно бы подумать о нем после. В тот момент мне было в самом деле нехорошо.

Но лишь потому, что я слегка испугался. Ведь именно эти слова сказал — перед Ниццей — синьор Бастини, имея в виду мсье Байуна. Хотя он уже сам стоял перед последней дверью. Что ему это не пойдет на пользу — хоронить себя, так он и сказал.

Само собой, синьор Бастини, как и я, ничего против этого предпринимать не стал. Нам и без того хватало и хватает посещающих нас горничных и кельнеров. Тут будешь благодарен, если хотя бы друзья оставляют тебя в покое и не приходит то и дело какой-нибудь визитер. Который к тому же начинает реветь, прежде чем наконец уйдет.

И ведь так оно и оказалось, едва Патрик доставил меня к моему постоянному месту. Я имею в виду не столик для курильщиков, а шлюпочную палубу по правому борту.

Там он уже и сидел, мой визитер. Только на сей раз это была не женщина.

Тем не менее он, как я и опасался заранее, взял мою руку. Уже хотя бы поэтому мне не оставалось ничего другого, как молчать. Я подумал — думай о чем-то другом, тогда все будет не так плохо. К примеру, я не вправе забывать, что должен предпринять что-то против доктора Бьернсона. Просто должен ведь кто-то наконец заступиться за горничных. И особенно, подумал я, за тех темноко-жих, что работают в камбузе, не видя дневного света. Только вот Сознание ничем таким не интересуется.

Я должен быть осторожным, не заходить слишком далеко. Чтобы не потерять его снова. Потому что, к примеру — как бы это назвать? — покушение на доктора Бьернсона приведет к тому, что меня силой заставят говорить. Потому что на допросах опять пытают. А я этого не выдержу. Из-за этого Храм моего молчания обрушится. О чем мы нередко слышим, когда где-то идет реставрация. Что одна из промежуточных площадок строительных лесов обрушивается и убивает сына — к примеру, столяра. Потому что тот строит леса внутри.

Так что я поднял глаза. Волны определенно хватались за темные тучи. Я не мог бы сказать, где кончаются брызги и начинается воздух. Я потерял ориентацию. И потому оглянулся в поисках опоры и на долю доли секунды увидел сидящего рядом со мной Свена. Притом что он не хочет иметь со мной ничего общего. Уже много лет не реагирует на меня. Хотя не может не знать, как тяжело мне было признать это. Как неодолимо тяжело. Признать, что мне его не хватает.

Тем не менее я ему звонил — не часто, но по крайней мере раз в год. Просто потому, что узнал, что я теперь дедушка. Внук у меня или внучка, я уже не помню. Все же мне сразу стало ясно, что я ошибся. Как мог бы Свен попасть на корабль, идущий посреди Атлантики? У меня уже галлюцинации! Даже это меня не миновало.