– Как всегда, нашлась пара свидетелей? – со скептической усмешкой предположил Илья.

– Мужик-сосед слышал разговор в свою открытую форточку.

– Алкаш?

– Не угадал. Непьющий, работающий, семейный. Рассудительный. Насчёт него у меня сомнений ноль… Так самый сок-то ситуации в чём: если верить вскрытию (а не верить ему у меня ни причин, ни поводов нету), то бабка уж к тому времени недели две как мёртвая лежала.

– Ну, специалисты тоже ошибаются, – упорствовал Илья.

– На две недели группа судмедэкспертов промахнуться не может, – заверил дядь Володя. – Исключено.

– Вы мне вот что скажите: у вас… у нас тут подобная чертовщина только с детьми приключается?

– Нет, почему. Со взрослыми тоже. Знаешь, что тут до войны было? Совхоз «Брянский рабочий». Не было тогда никакого триста одиннадцатого квартала. И лет пятнадцать после войны – тоже. Поля, угодья, постройки сельскохозяйственные. Город сюда только в начале шестидесятых дотянулся.

История эта – про одного работягу, который через наш триста одиннадцатый на завод и с завода ходил. Жил он за мостом, на Чермете. Знаешь Чермет? Там после войны контора была, чёрный вторметалл собирала. Оттого на весь тот квартал такое народное название и приклеилось. Контора долго не протянула, зато название осталось, как у нас обычно бывает. Уже мало кто знает и помнит, откуда оно взялось.

Так вот там и жил тот мужчина, о котором я сейчас расскажу. Звали его Василием. Крепкий был мужик, хороший. Двадцать лет на нашем «Кремнии» в цеху отмахал у станка. Настоящий пролетарий! На таких Русь-матушка держится.

Случился как-то весной девяносто второго юбилей у старейшего работника цеха, он с самого запуска на заводе ударно трудился. Восемьдесят стукнуло, а он всё на посту – бывают же люди. Старая закалка, понимаешь!

Забронировали под банкет столовку при заводе – всё чинно-благородно. Посидели, языка заливного поели, за жизнь нелёгкую потрещали. Юбиляру сослуживцы много тёплых слов сказали от чистого сердца. Вручили памятный адрес. Ну и выпили – куда ж нашему брату без этого. Василий обычно много не пил, ему много и нельзя было – сердце слабое. А тут чуть перебрал.

Домой возвращался затемно. Троллейбусы не ходят, такси дорого. Да тут и идти нечего. От «Кремния» до нашего дома минут семь ходьбы, если знать, как напрямик. Отсюда пара минут до моста, потом овраг по мосту перешёл – и готово дело. В общем и целом самое большее – минут двадцать, если прогулочным шагом.

Перешёл он, значит, дорогу на Красноармейской улице, где заводская проходная и автобусная остановка. Идёт по первому проезду Станке-Димитрова – как раз где школа. Перед школой, если со стороны «Кремния», ещё пара пятиэтажек на улицу боком торчат. А ещё чуть перед ними – два старых барака двухэтажных, красный и жёлтый. Знаешь, что за бараки?

На самом деле то не бараки, а коттеджи. Их немцы в войну для себя построили. Надолго тут закрепиться собирались. Домики для семей оккупационной администрации, так сказать. Не шибко роскошные, не шибко просторные, но вполне сносные. В сорок третьем немцев прогнали, а два коттеджа после боёв уцелели – и исполком их решил оставить. Потом, после освобождения, заселили в те квартиры простых советских тружеников – до сих пор живут там тремя поколениями. Вроде как дома́ туда-сюда под снос, но ты ж знаешь, как сейчас с жильём в стране. На них уж и смотреть-то больно – стены осыпаются, местами деревянные обрешётки видны. Немцы-то построили на совесть, но климат-то у нас посуровей будет, чем в Германии, – вот коттеджи те быстро обветшали, и окрестил их люд местный бараками.

Видал, чего там во дворе делается? Двор один на два дома. Сортир деревянный – тоже общий. От турника к турнику верёвки бельевые тянутся, на них всё время стирка сушится. Двор только с одной стороны открыт. С другой стоят эти два барака впритык друг к дружке. С третьей – забор автопредприятия. С четвёртой – ещё один забор. Глухой, высоченный. Бетонный. Что-то там в советское время было непонятное. Секретная контора. И входа будто бы нету нигде. Забор не очень-то большую территорию опоясывает. Где-то к нему примыкает трансформаторная будка кирпичная, в другом месте – ларёк приёма стеклотары, там мужик сидит, у которого постоянно денег нету бутылки принять; зачем сидит – бес его знает. Мудрёно тот забор как-то встал – толком и не обойдёшь так, чтоб из одной точки отправиться и в неё же вернуться. Что-нибудь да помешает. То решётка ржавая, то будка заколоченная – чёрт разберёт.

Так вот, в советское время шныряли там сомнительного вида людишки. Угрюмые. Ни с кем не разговаривали. Даже время спросишь – не ответят. Местные говорят, как-то эти людишки на ту сторону забора попадали – утром приходили, вечером уходили. А где тот вход-выход – никто толком ни объяснить, ни показать не может.

А ещё, говорят, иногда ночами над бетонным забором свечение фиолетовое подымалось – ядовитое такое, едкое, словно бы не из нашего мира.

Тот кусок забора, на который окна бараков смотрят, разномастным хламом завален – деревянными ящиками, связками хвороста, чёрт-те чем. Кусты дикие наросли, никто их не подрезает никогда, не выкорчёвывает. Тут же несколько сараев гнилых, кривых-косых друг к дружке впритык.

Так вот, как раз рядом с теми бараками сердечко у Василия и прихватило. Кольнуло, ноги ватные сделались, в глазах помутнело. Чувствует: дальше пойдёт – свалится и больше не подымется, надо где-то присесть ненадолго.

Стал искать лавочку. Нашёл тут же, в барачном дворике. Уже ни одно окно не горело – все жильцы спали. Темень стояла – глаз выколи. Он ту лавочку еле-еле нашарил ощупью.

Присел. Отдышался. Подождал, пока пелена с глаз схлынет.

На самом деле не так уж темно было в том дворе. С открытой стороны туда хоть и скудно, но проникал свет уличных фонарей.

Василий сплюнул, глубоко вдохнул, выдохнул. Сердечко вроде поулеглось. Достал из кармана пачку «Тройки». Чиркнул спичкой, закурил.

Сидит курит.

И тут вдруг слышит из-за угла, откуда сам только что пришёл, речь какую-то непривычную, нерусскую. С каждым мгновением отчётливее, громче, чеканнее. Но не так, как разговор приближающихся людей, а словно бы плотный туман плохо пропускает звук, но постепенно рассеивается.

Василий курил, слушал. Звучала та речь для его уха дико. Во-первых, он живых иностранцев сроду в глаза не видал – только по телевизору, а из телевизора всё по-другому воспринимаешь. Во-вторых, на тихих тёмных улочках нашего квартала – откуда?! Чего им тут делать?!

Стало страшно. Какое-то время даже боялся шевелиться. Сигарета тлела во рту, серый пепел падал прямо на брюки, но Василий не замечал. Слушал.

Разговаривали на повышенных тонах, швыряли друг в друга рваные фразы, словно лаяли или кнутом наотмашь лупили. Язык вроде похож на немецкий, но Василий не был уверен: в школе он немецкий проходил, но мимо, как все мы. Улавливал лишь отдельные полузнакомые слова – «дер», «дас», «ду бист», «шмутцихь», «штрассе». Слово «думкопф» окончательно убедило его, что разговаривают по-немецки, – это почти единственное, что он запомнил со школы.

Поначалу хотел переждать, пока эти уйдут. Должны же они куда-нибудь когда-нибудь уйти. Не будут ведь ночь напролёт торчать посреди улицы, гавкая друг на друга.

В голову закралась сумасшедшая мысль: а что если немцы решили отыграться за сорок пятый? Развалился Союз, в армии непотребство, в стране хаос. Зато Германия, вон, обратно объединилась, окрепла. Неужто снова напали?

С одной стороны, галиматья несусветная. С другой – чем чёрт не шутит.

Василий сидел. Ждал, размышлял.

Люди всё не уходили. Казалось, пустились ругаться сызнова, по второму кругу. Он будто бы слышал знакомые уже интонации, последовательности фраз. Говорившие даже перебивали друг друга в тех же местах разговора, что и несколько минут до того.

И хоть бы кто из жильцов бараков в окошко высунулся полюбопытствовать, что происходит. Нет – все спали, словно и не было на улице громкой немецкой ругани.