Среди высыпавших людей оказалась школьная медсестра. Мужики под её чутким руководством осторожно, насколько смогли, высвободили из капкана воющую от боли Тамару. Тем временем кто-то вызвал «скорую».

Повреждения оказались тяжёлые, перелом сложный. Тамара долго пролежала в больнице. Раздроблённые кости врачи кое-как собрали, но срослись они неудачно. Так она и осталась колченогая, с утиной походкой. Ещё и умом повредилась. В школе больше не работает. А телефон домашний отключить пришлось: когда он трезвонил, делал своё это «у-лю-лю-лю-лю-лю», она впадала в буйную истерику.

– А что качели? Так там и стоят?

– Стоят. Куда им деться. Можешь сходить опробовать. Закрыть глаза и ощутить себя Тамарой. Хе-хе. Сейчас это, правда, безопасно. Наверное. Кто-то из четырнадцатиэтажки наконец соизволил пошевелить жопой – присобачил к раме те три несчастных доски. Раньше ж нельзя, надо было дождаться, пока кто-нибудь травмируется. И трубу обратно приварили понадёжнее.

– Качельный бабайка своего добился! – пьяно захихикал Илья. – Сидушку ему вернули, ишь…

– Хм… качельный бабайка. Эк ты выдумал, а! Молоде-е-е-ец, – похвалил дядь Володя. – А ведь бывает и похуже. Как с Олесей, моей давней знакомой.

Середина восьмидесятых. Олеся – замужняя женщина, с шестилетним сыном Глебом, живёт у нас в доме, два этажа над тобой. Муж часто по командировкам. Сама преподаёт в бухгалтерской школе. Нагрузка небольшая, так что есть время поддерживать безупречный порядок в квартире.

В тот год рано пришли первые заморозки. Уже под конец сентября ночь оставляла по себе хрустящую корочку инея на палой жёлтой листве и пока ещё зелёной траве. Шагаешь с утречка на работу, а под ногами похрустывает так свежо-свежо. И кажется, будто жизнь потихоньку налаживается, будто и не так плохо тут. Весь мир обновляется, становится лучше.

Вот таким чудесным утром проснулась Олеся. Самой ей никуда не надо было, муж опять в командировку укатил, а сына она к бабушке отправила.

Убрала везде пыль, пропылесосила, вымыла полы, приготовила поесть на неделю. В последнюю очередь занялась стиркой. Не любила она это дело страшно. Пока каждую тряпку в пенистой воде руками перетрёшь, полжизни пройдёт. А потом ещё отжать надо, развесить. А когда высохнет – выгладить. Тяжкая работа.

Часам к четырём, когда день стал клониться к вечеру, она наконец свободно выдохнула. Оставалось только развесить отжатое бельё – плёвое дело. А гладить – назавтра.

Принесла на балкон тазик с бельём, стала развешивать. Поёжилась от прохладцы. Во дворе никого. Ветерок поднимал лёгкую рябь жёлтых листьев в кронах берёз.

Пока развешивала, уронила прищепку.

С прищепками – вечная беда. Обычно она посылала за упавшей сына Глеба, но если во дворе слонялся кто из соседских ребятишек, никогда помочь не отказывались. В тот раз двор пустовал.

Только вот…

Взгляд за что-то уцепился.

Олеся оглядела дворик, стараясь понять, что в нём стало до неуютности непривычным.

Прямо перед домом, ты видел, старый бетонный короб с люком. Забор детсада его огибает, образуя нишу. От одного края ниши к другому, ровно над бетонным коробом, жильцы первого этажа сушат стирку на протянутых обрезках проводов. Своих балконов-то нету. Где сушить? В ванной или на улице. В ванной не всегда удобно, особенно если семья большая.

Вот и сейчас там сушились простыни, пододеяльники. Сырые, они неуклюже колыхались на тихом ветру.

За простынями кто-то стоял. Ребёнок. Виднелись только ноги в чуть закатанных коричневых штанишках, полосатых носочках и синих ботиночках – всё как у Глеба.

Зачем он там стоит один? В прятки играет?

Позвать, попросить принести прищепку?

Самой лень спускаться, а потом опять подыматься. Верхний этаж всё-таки.

Наверняка кто-то из соседских детей, чужие сюда почти не заходят. «Эй, кто там за простынями прячется? – позвала Олеся. – Выходи, помощь нужна!» Ребёнок не шелохнулся. «Ау! – не сдавалась Олеся. – Можешь не прятаться, я тебя вижу».

Только тогда малыш затопал ножками – двинулся к подъезду, лавируя меж простыней да пододеяльников. «Ну вот, так-то лучше, молодец», – буркнула себе под нос Олеся.

«Ты мне не принесешь прище…»

Она осеклась.

К подъезду шёл Глеб. Глебушка, её сынишка. «Глеб, это ты?» – произнесла Олеся. Ей почему-то стало страшно. Как сын очутился здесь, в другом районе города, один? Бабка с дедом недоглядели, растяпы? Почему он так вперился исподлобья? Что за дурацкая улыбка до ушей? Почему не отзывается?

Это точно он?!

Ну да, он. Та же смешная стрижка «горшочком», торчащий над макушкой кустик волос. Щёчки, глазки. Походка. Одёжка та же.

Конечно это Глеб!

«Сынок, ты как тут оказался? Почему один?» – спросила Олеся. Она с трудом выдавила из себя слово «сынок»: происходящее никак не укладывалось в голове. Даже на расстоянии она чувствовала что-то… чужое. Чужеродное.

Мальчонка пересёк площадку перед подъездом, подобрал прищепку. Выпрямился, вскинул рывком голову. Зыркнул на Олесю.

Он улыбался.

Улыбка как при параличе – застывшая, судорожная.

Теперь Олеся разглядела два ряда зубов. Бритвенно-острых.

Мальчик зашёл в подъезд. Хлопнула дверка.

Олеся стояла оцепенев.

Чепуха какая… Неужто привиделось? С какой стати? Она сегодня выспалась, а за день ни капельки не устала, хоть и трудилась с самого утра. Да и настроение весь день прекрасное.

Через зал, прихожую и сквозь тонкую дверь слышались неторопливые, уверенные, чеканные детские шажочки по лестнице.

Стук.

А ведь Глебушка давно уже не стучал. Он гордился тем, что подрос и теперь дотягивался до кнопки звонка…

Дядь Володя замолчал, выпучил глаза. Смешно повертел туда-сюда головой, как глупый какаду.

Илья смотрел на него, то и дело разлепляя слипающиеся веки.

– Ну, и чем закончилось?

– А законч… А зак… А-а-а-аптру! А-а-а-аптру!

Хозяин вскочил, опрокинул табуретку, неуклюже крутнулся на одной ноге, изображая мастера боевых искусств из заморских боевиков, и с криком «Кия-я-я-я-я!» припечатал к стене таракана.

Чпок.

По обоям размазалось коричневое пятно в форме кометы, а поломанные усики продолжали вяло шевелиться, приводимые в движение примитивным нервным механизмом.

Ни слова больше не говоря, он уплыл в туалет.

Илья уютно пристроил голову в изгиб локтя. Веки сами собой сомкнулись. Намертво.

Тьма.

Чёрная.

С красной каймой.

Илья вскинулся, продрал глаза. Голова, словно свинцовый шар, клонилась то в одну сторону, то в другую.

Всё та же обшарпанная кухня в квартире опустившегося пропойцы дядь Володи, бывшего мента.

А вот и он сам, напротив. Сидит на табуретке. Лыбится. И таращится эдак… плотоядно, что ли. Глаза шаловливые, нижнюю губу закусил.

Перед ним полная водки рюмка, сверху подсохшая корка хлеба – словно для покойника приготовлено.

За окном всё ещё темно, но дождь, судя по тишине, наконец перестал.

Пора идти. Пора идти. Точно пора уходить. Хватит. Засиделся.

– На каком этаже, ты сказал, живёт Олеся?

Дядь Володя молчит.

– Ты сказал, два этажа выше меня.

Дядь Володя молчит.

– Я на четвёртом живу. Как она может жить два этажа выше, если в доме их всего пять?

Дядь Володя не шелохнулся.

– Брехло ты ебаное. Байки твои – хуйня собачья. Может, никакой ты и не мент, а форму тогда, давно, просто украл?

В голову закралась сумасбродная мысль: если не разорвать этот порочный круг безумных историй сейчас, дядь Володя не остановится никогда. Вон, гляньте в эти одержимые глаза – он ведь только и ждал, когда ты очнёшься, чтоб вновь вывалить на тебя ворох дурацких россказней. А потом ещё, ещё, ещё. Он хочет утопить тебя в этих байках. Чтоб ты увяз, захлебнулся гнилостной водой из болота, что чавкает и хлюпает там, где протекала речка Нижний Судок и где квартал хрущёвок укатал под себя совхозные угодья.